Олег Попцов - И власти плен...

Теперь Деда нет. Надо привыкать к новому начальству.

«Ах, это вы?» Некстати зашла. Взъерошенный, в бумаги уткнулся. Голову-то подними, женщина перед тобой. Где их воспитывают? Ни «здравствуйте», ни сесть не предложил. Я должна уйти, говорю. Молчит, ждет разъяснений. Разумовская — его заместитель, он вправе знать, куда и почему. Как быть-то? О премьере сказать? Расспросами замучает: какая премьера, где? Хорошо, если кто-то предупредил, Дед, например. А может, и кто другой, из доброхотов. С насмешками, зубоскальством: народ-де у нас разный, свои гении есть, Алла Юрьевна Разумовская. Не слыхали? Ну, это вы того, за прессой не следите. «Ра-зу-мовскую! Ра-зу-мовскую!» Партер повскакивал с мест, рукоплещет, на балконе поют «Интернационал», в фойе идет запись добровольцев. Думаете, наши высадились на Луну? Ничего подобного. Народный театр дает «Оптимистическую трагедию», Алла Разумовская в главной роли. Народ должен знать своих героев.

Ну что за человек? Молчит, опять в отчет уткнулся. Может, он обо мне забыл? Так что, Вячеслав Евгеньевич? Не возражаете? Ожил, в окно посмотрел. «А как тут у вас принято: возражать или не возражать? Вот ваш главный не очень мои возражения слушает». Наш, уточняю я. «Что?» Наш, говорю, главный. «А, разумеется, теперь и мой тоже». И вздыхает.

— Да вы не расстраивайтесь, — говорю ему. — Еще не вечер.

Вздрогнул. Чем же я его так напугала?

— Как вы сказали?

— Еще не вечер.

— Не понял, в каком смысле?

О… Интеллектуала судьба подарила.

— Посмотрим, что скажет Метельников.

— А разве генеральный в конфликте с главным инженером?

— Нет. Просто службу главного экономиста курирует Метельников. Экономист, утративший самостоятельность мышления, превращается в лучшем случае в счетовода, в худшем — в кассира.

— Это вы мне говорите?

— Цитирую генерального директора. Лозунг дня, так сказать. Не одобряете?

— С вами не соскучишься. Так что у вас?

— Мне уйти надо.

— Ну раз надо… — Ухожу и чувствую, смотрит. — Алла Юрьевна!

Ну вот. Всякая простота есть недопонятая сложность. Сейчас спросит: зачем, куда? Скажу, как есть: будет трудный спектакль… Боюсь. Так и скажу.

— Никак не решусь вас спросить: почему вы отказались от этого места?

— О, это долгий разговор.

— Просто я хотел, чтобы между нами не было недомолвок.

— Наши желания совпадают. Значит, недомолвок не будет.

— А все-таки почему? Существует же короткий ответ.

Чего он ко мне прилип?

— Можно и коротко. На этом месте должен работать мужчина. Так я пойду, Вячеслав Евгеньевич?

Глазами помаргивает. Похоже, я его озадачила. У него очень подвижный и выразительный рот. Видна смена настроений: думает, сердится, расстроен. А глаза при этом почти не меняют выражения. Все время ждешь каких-то слов, он и не собирался их говорить, зрительный обман. Однако жду. Замечаю признаки жизни на лице начальства.

— Алла Юрьевна, а насчет лозунга это вы серьезно?

Пожимаю плечами: нелепый вопрос.

— Вполне, а в чем дело? Точные по смыслу слова. Умный задумается, ну а дураку любая мораль без пользы.

— Слова, унижающие профессиональное достоинство, не могут считаться правильными.

Кажется, это я сказала: «Между нами не будет недомолвок». Вечно мы торопимся.

— Так я могу уйти?

Появилась за полчаса до спектакля. Все уже в сборе. Помреж Павел Поташов, в обиходе «ласковый Павлик», бросился навстречу.

— Куда ты запропастилась? Я оборвал все телефоны. Васильчиков рвет и мечет. Велел зайти.

Меньше всего мне хотелось в тот момент видеть Васильчикова. От одной мысли, что нас могут оставить вдвоем, а так непременно и произойдет, на меня накатывалось чувство дурноты. Надолго ли хватит моей смелости, я не знала, но именно сейчас и, наверное, потому, что передо мной стоял безобидный Паша, ответила с вызовом:

— Успокой его. Скажи, что я плохо усваиваю советы, которые даются перед выходом.

От Паши сейчас зависит много. Он все сделает как надо. В первом действии у меня сложный грим. Девочка-подросток. Гримирует Забловская, Васильчиков ее побаивается, она какое-то профсоюзное начальство. Все расходы театра проходят через нее. Чтобы Васильчиков не явился в гримерную, крикнула вдогонку Паше: «Ты же знаешь Забловскую, когда ее торопят, у нее дрожат руки».

Грандиозно, сказал Паша, когда занавес опустили к шестой раз. В зале еще раздавались упрямые хлопки, решили больше не выходить. Скорее всего это инерция усталости: закрывается занавес, а я не чувствую облегчения. С трудом поднимаю руки, с трудом двигаюсь, и лишний выход к зрителям дается через силу. Положено смотреть в зал, кланяться, снова смотреть. Есть еще и балкон, надо поднять глаза и показать, что ты их видишь, слышишь, это им предназначен наклон чуть запрокинутой головы.