Олег Попцов - И власти плен...

Зачем я поехал в поликлинику? Стану ходить по этажам? А если встречу? Вот, мол, вас ищу. Глупо. Это я сейчас говорю — глупо, а тогда сел в машину и поехал. В регистратуре записался к глазному. Разыскал нужный кабинет, постоял, привыкая к обстановке, и уже с легким сердцем пошел бродить по этажам. Во всяком случае, не придется врать, почему я здесь. «Никак не соберусь заказать новые очки». Но так просто пробежать по семи этажам внушительного лечебного заведения. К твоим услугам лифт, но что толку? Я не нашел Голутвина. Он мог поехать домой. Остановил машину у первой же телефонной будки. Трубку взял его сын. Я отмолчался. «Алло, алло!» Гудки отбоя. Почему я его разыскиваю? Выпроводил Фатеева и помчался невесть куда, невесть зачем. В моем возрасте рационализм — состояние органическое. Я сочувствую Голутвину, он мозг учитель, и мне его действительно жаль. Он не из тех, кто нуждается в утешении. Впрочем, в утешении нуждаются все. Допустим, я хотел его утешить. Зачем? Разве это не будет еще одним напоминанием о его бессилии? Это лишь добавит страдания. Можно поступить иначе: выразить возмущение, несогласие, протест. Если бы мне было двадцать пять или, скажем, тридцать, такой порыв был бы понятен. Но сейчас, когда меня прочат в преемники, всякие утешительные речи справедливо посчитать фальшивыми. У каждого возраста свои законы, свои нормы поведения, своя степень доверия. Я разыскиваю его по другой причине. Я не смог бы задать ему этого вопроса, но я почувствовал, угадал бы: называл мою фамилию Новый или не называл? Мне нужна ясность. Я ищу ориентиры, я многим обязан Голутвину, и мне не стыдно об этом сказать вслух. На банкете у меня будет такая возможность.

Утром я все-таки дозвонился, Голутвин был подчеркнуто вежлив. Я сказал, что надо увидеться. Он согласился: хорошо бы, но тут же сослался на занятость. Я напомнил о банкете, сказал, что мы ждем его. Он ответил не сразу, я услышал в трубке шелест, затем кашель. Он пожаловался, что простужен. Мое недоумение было искренним.

— Как же так? — сказал я.

И, словно уверяя меня в своем нездоровье, он снова закашлялся.

— Я постараюсь, — сказал он.

Метельников лежал с открытыми глазами, ночь была где-то на своей середине, он уже смирился с бессонницей, осторожно опустил ноги на пол, нащупал шлепанцы и так же осторожно встал, стараясь сдержать, погасить скрип кровати. Сделал несколько неслышных шагов, высоко поднимая ноги и опасливо опуская их. Вышел в кухню, постоял у балконной двери, ничего не различил за окном. Фонари были погашены, и смотреть из темной комнаты в неосвещенную холодную осеннюю ночь было тревожно и грустно. Сел к столу, налил в стакан холодный чай, взял обломок пряника и стал лениво жевать, убеждая себя, что получает удовольствие. Ему хотелось пить, и вот он пьет, чувствует прохладу остывшего чая, ему становится спокойнее.

О чем думает человек накануне своего юбилея?

Сна нет. Метельников бродит по квартире, останавливается у комнаты дочери, прислушивается. Иногда дочь разговаривает во сне. Матери вечно чудятся какие-то критические состояния, придумала целую теорию. «Раньше не разговаривала, а теперь разговаривает, почему?» Он пробовал ей объяснить. Во сне человек расслабляется, нет того ограничения, самоконтроля, которые присущи человеку бодрствующему.

— Ах, оставь, ты говоришь с таким апломбом, словно что-то понимаешь. Лучше постой у двери и послушай сам. Ей что-то не дает покоя. Каждый раз я слышу одни и те же имена: Ира, какой-то Вадик. Почему ты не допускаешь, что это болезнь?

— Болезнь! — Ее домыслы смехотворны. — Я тоже разговариваю сам с собой, разве ты никогда не слышала? Утром, когда бреюсь или принимаю душ. Это естественно, человеку надо что-то обдумать, он думает вслух. Влюбилась наша дочь, неужели ты не видишь? Время пришло. Ну а насчет Иры и Вадика… Этот, что является каждую неделю, как его зовут? Ах, Саша, значит, не он. С Ирой проще, подруга скорее всего или наоборот.

— Что значит «наоборот»? — спохватывается жена.

— Ну, скажем, соперница.

— Какая еще соперница, что ты выдумываешь? И ты говоришь об этом спокойно? — У жены краснеют мочки ушей. Дурной признак, надо ее успокоить.

— Я пошутил. Ты же сама говоришь: она еще ребенок.

…Метельников приоткрывает дверь, чувствует неловкость, дочь уже взрослая. Стоит, какое-то время привыкает к темноте, поправляет сползшее на пол одеяло. Теперь вот, когда он наклонился над дочерью, он видит выражение ее лица; рот слегка приоткрыт, дочь чему-то удивляется во сне. Ей положено удивляться, сказал себе Метельников и на цыпочках пошел из комнаты. Скрип двери показался невероятно громким. Метельников замер. Ему не хотелось, чтобы дочь проснулась и увидела его в своей комнате.