Олег Попцов - И власти плен...

Исповедальные раздумья Голутвина прервались внезапно. Кто-то назвал его фамилию. Он не расслышал. Жена толкнула его в бок.

— Повернись, неудобно.

Выступал Сорчилава — его коллега. Лет семь назад Сорчилава работал его заместителем. Теперь возглавляет главк, только в соседнем ведомстве. Уже никто ни в чем не сомневался, слух получил однозначное толкование: Голутвин уходит, на его место идет Метельников. Сорчилава говорил о Голутвине, а смотрел на юбиляра. На это все обратили внимание.

— Мы с тобой, Антон Витальевич, знаем этого человека, — начал Сорчилава. — Ты с ним знаком намного дольше, чем я, но знаем мы его одинаково хорошо. Я несколько лет проработал с ним рядом, нас разделяло несколько метров — от его порога до моего порога. Приемная, знаешь ли, не очень большая. Он тебя всегда выделял. Я говорил ему: зачем ты это делаешь? Если будет там сильный генеральный директор, зачем тогда мы? Он не соглашался: «У главка должно быть лицо. Не групповой портрет — это совсем другое, а лицо, взглянув на которое каждый сможет понять, что такое наш главк, какая он сила, как он современен, как он насыщен творчеством. Никаких привилегий, только внимание». Он к тебе относился, как к сыну. Я не хочу сказать, что он тебя щадил. Нет. Если ты вырастил настоящего сына, ему не нужна снисходительность.

Как гул, как непроясненное эхо, повторилось, прошелестело вдоль столов: «щадил, вырастил». Все в прошлом. Уже не сомневались — так и задумано. И хвала юбиляру — лишь повод, прелюдия. И сам Голутвин молчит. И тамадой сделали Шмакова… При чем здесь Шмаков? По-другому расставлены фигуры. Значит, другая партия. Белыми играет Метельников.

— Ты вылупился из яйца, которое снес Голутвин. — Слова потонули в хохоте, и продолжение фразы: «Запомни это, дорогой», — потерялось наполовину, а сквозь гомон прорвалось, закачалось на волнах распаренного воздуха: «Дорогой, дорогой, дорогой!» Что-то кричал в микрофон Шмаков. Метельников не знал, как поступить, сказать какие-то слова или просто подойти и обнять Голутвина. Его нерешительность была замечена. Ему участливо подсказывали, он стыдился этих подсказок, и скованности его уже нашли объяснение, шутили зловеще: «С битой карты ходить — только игру портить».

Он недоумевал, почему Голутвин не сидит рядом. Запоздало ругал себя: не увидел, не вмешался, не настоял. Собралось много высоких гостей, надо было всех приметить, сказать благодарные слова. Еще и не отойдешь сразу, положено задержаться, выслушать ответные слова и уж потом двинуться дальше. Момент, когда мог позвать его к главному столу, оказался упущенным. Жена сделала две попытки, но безуспешно, старик заупрямился. А затем на председательское место усадили Шмакова, и уже переиграть что-либо представлялось невозможным…

Какая-то неведомая сила толкнула Метельникова в спину, он без протеста уступил этой силе и пошел в сторону Голутвина. Что-то продолжал говорить Шмаков о Голутвине, про Голутвина. Голос, усиленный микрофоном, сопровождал Метельникова, он становился одним целым с этим голосом, получалось как в озвученном фильме, когда голос героя не его голос, хотя и подчинен ему, его действиям, его желанию.

Голутвин был чуть выше ростом. Гримаса исказила его лицо. Объятия получились судорожными, они расцеловались — как показалось Метельникову, принужденно. Лица оказались рядом. «Поздравляю», — через силу выдавил из себя Голутвин.

Кто надоумил? Звук, похожий на удар гонга, заставил всех обернуться. К микрофону подошел Фатеев.

— Что ни говорите, а он наш! — Фатеев кашлянул и уточнил: — Пока наш.

Метельников поднял глаза и тяжело посмотрел на Фатеева. Неисправимый болтун. Ничего не знает, а дает понять, что знает больше других. Отвернулся. Шум, который мешал говорить, сменился состоянием умеренной тишины. От Фатеева ожидали если не откровения, то хотя бы относительной определенности. Однако Фатеев больше ничего не сказал, он первым начал аплодировать. Под гул аплодисментов внесли фотопортрет Метельникова. Поставили его сбоку от юбиляра, чуть выше его головы. Фатеев сделал знак, редактор заводской газеты (он и внес портрет) сорвал матовую бумагу. Впечатление было самым неожиданным: еще хлопали по инерции, но уже и неуверенно, и разлаженно.

Человек создает свой образ повседневным общением. К этому образу привыкают. Манера держаться, говорить, жестикулировать, характерное выражение лица, голос и даже силуэт — все это внешние приметы, с ними сживаются.