Олег Попцов - И власти плен...

Она не может себе простить, что потеряла эту фотографию. Почему Фатеев так придирчиво интересовался ее мнением? Господи, дай силы сдержать себя, не нахамить. А как же хочется! Особенно тому вон, пухлощекому. Это ему понадобилась копия.

— Это, кажется, вы сказали: пусть наша любовь хранит тебя, Антон?

Отшельников, пожелавший было для успокоения отхлебнуть вина, поперхнулся. «Чего она к нам привязалась?» Пухлощекий посмотрел на Отшельникова сверху вниз, тот никак не мог откашляться, потом сказал глухо:

— Сейчас я ее поставлю на место.

— Оставь, прошу тебя.

— Дурак, она нас держит на мушке. Кто тебя за язык тянул фамилию называть? «Не имею чести быть представленным», — передразнил пухлощекий. — Козел!.. Вот что, милая… — Пухлощекий наткнулся на взгляд Разумовской и осекся. — Алла Юрьевна, кажется? Портрет и человек — не одно и то же. Портрет — произведение искусства, к нему может быть разное отношение. Мне не нравится портрет. Он дает искаженное представление о Метельникове.

«Как вывернулся! Произведение искусства!»

— Значит, искаженное? Именно поэтому вам нужна копия искаженного, которую вы хотели бы где-то кому-то показать? Это тоже от избыточной любви к Антону Витальевичу? Которая, по вашим словам, должна его хранить… — Она помолчала и неожиданно зло добавила: — Или похоронить.

Вот стерва! Как она смотрит! Отшельников опасливо оглянулся по сторонам. Он жалел, что не может сказать этих слов вслух. Надо бы узнать, кто такая. Хамит уверенно, это неспроста. Знакомых рядом не было, а к тем, что сидят напротив, пробраться не так просто, придется вставать, обходить стол кругом. Да и что спросишь? Кто такая? Баба-то хороша собой. Подумают, приволокнуться хочу. Комплименты ей надо говорить, руки целовать, а мы собачимся.

Стул рядом заскрипел, стол содрогнулся. Пухлощекий поднялся во весь рост и гаркнул!

— Разрешите слово.

Уже появились признаки усталого застолья. Сидели, разбившись на хорошо различимые компании, славили своих и льстили своим. Банкет погрузился в то вседозволяющее состояние, которое справедливо венчается исцеляющей фразой «хорошо сидим».

Прошел и перерыв, он был необходим. Размялись, растряслись, раздышались. Вернулись к столу, не потеряв к нему интереса. Полагали, что конец близится, однако расходиться не спешили. Заинтригованные обстоятельствами, ждали ответной речи юбиляра.

Подали кофе. В дальнем углу зала приглушили гитару. Юбиляр встал. Сразу и не придали этому значения. Он и прежде на правах хозяина торжества подсаживался то к тем, то к другим. И сейчас, вполне возможно, постоит в задумчивости, а затем двинется вдоль столов, касаясь протянутых рук и пожимая их. Ему освобождают место, он идет дальше, кого-то дружески обнимает за плечи. И улыбка, рассеянная, не предназначенная никому, просто улыбка на правах маски, скрывающей усталость.

Уже поняли. Уже обратили внимание, зашикали, призывая к тишине.

Его руки вздрагивают, он прячет их за спину. Видимо, сам почувствовал: вздрагивают руки, могут заметить. Он не может не волноваться, но пусть его волнение будет в тягость только ему, людям об этом знать не обязательно. Он спокоен. Сейчас Метельников удивительно похож на Метельникова, изображенного на фотографии. Он смотрит поверх сидящих, не различает их лиц, они как осязаемый шум: шорохи, вздохи, скрипы, позванивания, звон стекла. Сознанием он минует этот шум, перешагивает через него к той необходимой тишине, которая позволит ему говорить, а тем, кто ждет его слов, — понять их и услышать.

— Вы здесь, я рад этому, — произносит юбиляр. — Мое слово будет о вас.

Помощник уже стоял в дверях, выглядывал его в конце коридора. Сейчас он проведет этого человека в кабинет Нового и будет спокоен. Всякое говорили: может и не приехать.

Метельников ограничивается поклоном, он находит естественной торопливость, которую ему навязывает помощник, — некогда руки жать. Ему хорошо знаком этот кабинет.

Здесь мало что изменилось. Прежний успел сделать ремонт, поменять мебель. Новый, человек иного склада, ограничился перестановкой: стол к окну, свет слева; стол заседаний отдельно. Цветы появились, раньше цветов не было.

Так вот, с глазу на глаз, они встречались впервые. Новый, как заступил на пост, обещал приехать на завод, но так и не собрался. Метельников больше не приглашал, не напоминал. Фатеев поругивал его — надо напомнить. Метельников упрямился, не понравилась ему эта странная забывчивость. Прежний был крайне подвижен: ты только открывал дверь кабинета, а он уже шел навстречу, сам и усаживал, если в настроении, и разговор обещал быть без надрыва. А если нет… Если нет, начинал кричать и выговаривать, еще не усадив. Как выражался Прежний, глушил протест. Еще не поняв что к чему, человек уже хлебнул страху, уже в замешательстве. Он и соглашается легче. Когда еще скажут: «Да ты садись, чего уж там…» — не то прощая, не то признавая полную твою несостоятельность. Посетитель испытывает даже не подавленность, а крайнюю зависимость от воли сидящего напротив. Все так, но и по-другому бывало. Все знали — прежний отходчив. Через день звонил, по-свойски говорил «ты» и, словно винясь за твой вчерашний позор, непременно кончал разговор словами: «Я тебя очень прошу…» И ссорились — без ссор не обходилось, конечно, — и мирились, он сам при посторонних мог сказать: «Все, теперь мир, давай руку». Иные времена — иные речи.