Олег Попцов - И власти плен...

Даже уничтоженная, переставшая существовать речь не давала ему покоя, он не знал, как избавиться от мусора.

Быстро менялось настроение зала. Нервное возбуждение — недоумевали все и не стеснялись недоумевать — сменилось неким ощущением одураченности, обиженности, что-то вроде сожаления сквозило в шутках, остротах, репликах. Метельников появился, и уже все знали, что его задержало. Уже известны подробности: проговорили полтора часа. Возникла заминка: кому возглавить торжество? Не пять человек за столом, их организовать надо, вдохновить. Не то чтобы не подумали об этом заранее, дело в другом — обстоятельства разладились. А теперь отчаянное положение: просить неловко, требовать нельзя. Еще месяц назад было решено — Голутвин. Кто знал, что месяц способен вместить столько перемен?

А сейчас — руками в пору развести. Директора заводов отказались наотрез: «Полный зал начальства! Ведущий — человек приговоренный. Не запнись, не ошибись… Нет, нет, нет!» Надо такого, чтоб ранг за версту чувствовал. Кто за кем, да всех по имени и отчеству… Шмакова попросим. Куда он денется? Все хором и попросим:

— Три, четыре: Шма-ко-ва! Шма-ко-ва!

Шмаков хотел было рассердиться: что за мальчишество? Но подошли директора, человек семь, сказали, что он, Шмаков, старший и по званию и по стажу, и вообще он их надежда, их оплот там, наверху. Новый и есть Новый. А он, Шмаков, свой. На лесть не скупились, убаюкали лестью. И Шмаков согласился.

Поискал глазами Голутвина — как же так? Однако новая мысль удержала Шмакова: в самом деле, если Метельников получает главк, то… Цепь рассуждений оборвалась. Шмакова усадили на место председателя, он взял в руки микрофон и произнес выжидающе и торжественно:

— Товарищи! Друзья и коллеги, собратья по труду и мысли. Единоверцы и единодействующие…

В зале зашикали. Гул, словно срезанный, упал на столы — так пламя костра, лишившись воздуха, оседает на поленья. Уже нет гула, только перезвон, перестук ножей, вилок, шорох платьев, накрахмаленных салфеток. Надо устроиться поудобнее и надолго.

Юбиляр сидел, опустив голову. Жена юбиляра тревожно улыбалась. Фатеев проверял, на месте ли официанты. А в воздухе, над столами, повинуясь общему дыханию, качалась и плыла речь Шмакова.

— Что остается после нас?

Был ли это экспромт и фраза родилась лишь сейчас и с ходу легла в строку, кто знает. В ней было достаточно смысла. Она оказалась емкой, и лица всех сидящих за столом, как на трубный звук, обернулись на эту фразу. Шмакову надо было бы пригасить воспоминательный рефрен, но он уже был во власти роли.

Он сама страсть, говорил Шмаков, ибо бесстрастный не способен к творчеству. Он созидал ответственность в себе — он все начинал от себя и через себя. Не властвуя над идеей по праву ее творца, а подчиняясь идее, становясь рядовым, принимая ее законы для себя как неукоснительные. Каждый из вас согласится: его радость всегда была заразительной, а гнев непритворным. Безликие, бездеятельные, льстивые и лживые не любили его. Злословили охотно, предсказывая позор, отречение и всякую иную напасть. Он из категории людей неудобных, неуживчивых и несгибаемых. В кабинетах ведомства, с трибуны и просто в разговорах его объединение редко называют по профилю, а привычно и однозначно: объединение Метельникова. Не краткости ради и не из лести, конечно же, признавая его власть как единственную и правую. Скорее по справедливости обозначая его именем доминанту нашей жизни, нашей работы. Есть стиль Метельникова, есть принципы Метельникова, есть система Метельникова. Это неоспоримый факт. Мог ли он стать таким сам по себе? (И опять Шмаков высматривает Голутвина. О Голутвине — особый тост, но и сейчас надо сказать тоже. Жаль старика. Экий ты, Шмаков, смышленый и хитрый… Только не иди в раздумьях своих дальше, остановись на Голутвине.)

— …За нашего юбиляра. Ура!!!

И теснота не помешала, поднялись в едином порыве, загалдели, задвигались. Хлынули словеса, теперь не удержишь. Первый час в речах была стройность. Почти никто не говорил с места, все подходили к микрофону.

Разумовская и Поливадов опоздали. Еще один стол поставили в торец. Превратили громадное П в такое же громадное О. Внутри — метров пятнадцать залитого лаком паркета, цветы ставили прямо на пол в корзинах, в вазах. Те, кому не хотелось обходить кругом, вступали в это пустое паркетное пространство, перегибались через стол, чокались и целовались с юбиляром.

— Похоже, уходит, — шепнул ей на ухо Дед. — И Шмакова не стесняются. Славят во все глотки. А лицо у нашего нерадостное, и улыбка приклеенная. Спроси: счастливый напротив нас сидит человек или несчастный? Что тут ответишь?