Олег Попцов - И власти плен...

Метельников думал о том, что ему надлежит сменить на посту Голутвина, которого он любил. Он долго не мог разобраться, откуда это чувство. Голутвин — его начальник, человек властный. Таких положено бояться, уважать. Н-да… Но любить? Для этого надо иметь какую-то особую душу, амортизирующую жесткие и резкие проявления голутвинского характера. Потом, спустя годы, он понял, что любовь к Голутвину не в полном смысле его, Метельникова, собственное чувство, а отражение, эхо любви и привязанности Голутвина к нему. Почему он об этом думает именно сейчас? Раньше была надежда, что, окажись в этом здании, он всегда может рассчитывать на Голутвина. Но теперь, когда звенья цепи переместились на два деления назад, когда цепь просто продернулась на заклинившейся шестеренке, ему суждено почувствовать леденящую суть власти. Тогда бы, в прошлом, их разделял лишь один этаж, но теперь иной расклад. Дармотова нет, не исключено, что уже сегодня, после разговора с Новым, через запятую он сможет продолжить фразу: Голутвина тоже нет. И он, Метельников, обречен на единоборство. На том бы и кончиться бедам, да разве так бывает?

Новый должен приглядеться к нему, он это понимает. Да и ему самому, если придется делать следующий должностной шаг, надо почувствовать главк, понять, пропустить через собственные руки эту министерскую кухню. Метельников снова остерегает себя: хорошо, если так. А разве не может быть иначе? Голутвин ждал десять лет. Не дождался. А что если ученику готовится судьба учителя? Он не хочет этому верить, хотя обязан сказать себе: все может быть. У него есть кое-какие соображения по кадрам. Четырех директоров надо заменить немедленно. Голутвин ждал повышения, тянул с реорганизацией, надеялся, что авгиевы конюшни будет чистить кто-то другой. Касательно конюшен он оказался прав. И еще: в заместители Метельников предложит человека, близкого ему по мироощущению. У него есть кандидатура — Левашов. Тот может отказаться, наверняка откажется, но это ничего не меняет. Он назовет его фамилию. Для начала хватит.

— Приехали, — сказал водитель. Метельников открыл дверь машины, запрокинул голову. У него есть еще несколько минут. Метельников разглядывал здание ведомства, начиная с верхних этажей.

Первые гости появились без двадцати семь. Раскованно шутили: «Кворум есть, можно начинать». Отсутствие юбиляра подавалось как домашняя заготовка, сюрприз. Фатеев на всякий случай принял успокоительное, заел лекарство лимоном.

Лидия Васильевна, жена Метельникова, в роскошном розоватом платье, скроенном на манер древних одеяний, была похожа на жену римского сенатора. До какого-то момента она не придавала особого значения отсутствию мужа, полагая, что причины известны всем и ей остается лишь шутливо обыгрывать свое вынужденное одиночество. Она не без успеха делала это. Была хороша собой, оживлена, и смех ее, легкий, непринужденный, создавал ощущение устойчивого благополучия. Впрочем, довольно скоро шутки по поводу отсутствия юбиляра потеряли свежесть да и ответные улыбки выглядели натянутыми и нервными.

Когда часы показали без десяти семь, Фатеев понял, что никто из присутствующих подлинной причины задержки Метельникова не знает. И, хотя гул оживления оставался ровным и то в одном, то в другом конце зала слышался смех, настроение присутствующих менялось. Уже никто не скрывал недоумения по поводу столь странного поведения юбиляра. Положение становилось отчаянным, назревал скандал.

Среди приглашенных Фатеев заметил Шмакова и направился к нему. Шмаков стоял в окружении директоров, то и дело оглядывался, пытаясь увидеть лицо, причастное к организации банкета. Кто-нибудь наконец объяснит ему, что происходит? Где юбиляр и почему его, Шмакова, никто не встречает? Фатеев взял Шмакова под руку, изобразил на лице беззаботную отрешенность, улыбнулся, произнес ничего не значащую фразу «Скоро начинаем» и тут же вполголоса, адресуясь к ушам высокого начальства, сообщил весть волнительную и обязывающую: «Метельников у Нового». Этого было довольно, и уже Шмаков подталкивал Фатеева перед собой, требуя отвести к телефону, откуда он, Шмаков, сможет позвонить.

Меньше всего Шмакова сейчас интересовал юбиляр. Без ответа оставался главный вопрос: почему он, первый заместитель, ничего не знает об этом вызове? Что могло произойти за три часа? Сначала он позвонил своему секретарю, позвонил машинально, зная наверное, что там никто не ответит. Шмаков был мнительным человеком, он разволновался настолько, что диск дважды срывался и приходилось набирать номер приемной повторно. Ответил помощник. В последний момент Шмаков подумал, что мог бы все узнать у помощника, но было уже поздно, да и волнение оказалось слишком сильным, и слова вырвались сами по себе: