Валентин Тублин - Заключительный период

— А вот еще, — Зубов, с непривычной в его голосе злостью, тыкал под нос другую коробочку.

Веденеев почти догадался, что там. И точно — во второй коробочке был орден. Орден Ленина. Веденеев стоял и смотрел. Молча. Платиновый профиль притягивал его. Прикоснулся к изображению пальцем — металл казался теплым, почти как человеческая плоть.

Веденеев закрыл обе коробочки, вытянул губы трубочкой, бессмысленно чмокнул. Спросил:

— Хозяйкин?

Зубов молча кивнул, аккуратно уложил коробочки на место и закрыл комод.

Потом быстро оделся, и они пошли.

На полпути между зубовским жилищем и конторой, в поле, где было все голо — одна только старая осина стояла, разбросав тонкие ветки, — Веденеев остановился.

— Послушай… — Лицо его кривилось. — Это ж я просто так…

— Что?

— Все, — сказал Веденеев.

Зубов понял.

— Ну ладно, — сказал, а немного погодя добавил: — Бывает.

Они двинулись дальше, стараясь держаться ближе к обочине — там было не так грязно. До самого крыльца конторы не произнесли больше ни слова. Но оба чувствовали: отчуждение, возникшее между ними там, в комнате Зубова, так и не прошло.

Из неплотно прикрытых занавесками окон падали на дорогу четкие полосы света. Слышна была музыка. Веденеев рванулся вперед, а Зубов еще минуту или даже две шаркал ногами по плетеному половику у входа. Потом вздохнул, бросил невидящий взгляд на небо, усыпанное звездами, и вошел.

Все уже собрались. Первым, кого он увидел, была, конечно, Марина. Черные волосы ее свободно лежали на плечах, а какой-то завиток все падал на глаза, и она поправляла его резким и нетерпеливым жестом.

Веденеев уже протискивался к ней, хотя его никто туда не звал, да и места рядом не было: с одной стороны сидел Борис Михайлович — начальник партии, с другой — бурмастер Женя Шатько, плотоядно облизывающий губы. Пир начался только-только. Голоса были едва слышны: термогенераторный приемник, работавший от керосиновой лампы, заполнял комнату звуками джаза.

— А вот и Гена! — сказал начальник партии. Круглое лицо его пошло лучиками от добродушной улыбки. Зубов улыбнулся в ответ. Ему было грустно и хорошо. На Марину он старался не смотреть. Пока ему это удавалось.

— Ну, все в сборе, — сказал довольным голосом Борис Михайлович.

Зубов наконец уселся на скамью. Показалось ему, что ли, будто он перехватил чей-то взгляд? Конечно, показалось. Соседом Зубова оказался Федя, рабочий, приехавший с ними из Ленинграда.

— Федя, налей-ка. — Зубову все казалось, что он в центре внимания.

Федя ткнулся ему в ухо пеньковой бородкой.

— Ну, вот это по-нашему! — Налил. — Эх, первая колом, вторая соколом, остальные мелкими пташечками, — добавил он и положил на тарелку Зубова закуску. Тот сидел, не решаясь поднять взгляд и возмущаясь собственной трусостью. «Ну, зачем я сюда пришел? Мучиться только». И хотя музыка играла достаточно громко, Зубову казалось, что он слышит веденеевские прибаутки и смех Марины. Он и так-то был неразговорчив, а в ее присутствии делался мрачен и нем. Если же и открывал рот, то лишь для какой-нибудь желчной шутки, которая не приносила никакой радости ни ему, ни другим.

Но вот наполнены граненые стаканы; вид бесцветной жидкости явно обрадовал душу Володи Крюкова — буровика, не получившего еще причитавшихся ему денег и по этой причине задержавшегося в этом глухом месте. На руке у Володи наколото обязательство: «Не забуду мать родную». Сейчас он тихонько прихлопывает ладонью по столу, выражая этим одному ему понятные чувства.

Постепенно нестройный шум еще трезвых голосов стал стихать. Некоторое время вздохи саксофонов из оркестра Рея Кониффа говорили еще о невеселых шумановских грезах. Затем утихли и они.

Начальник партии Борис Михайлович осторожно провел ладонью по голому темени — он хотел произнести речь.

Воспользовавшись тишиной, хозяйка дома Пелагея Ивановна принесла еще семги. Это была отличнейшая бледно-розовая рыба, лоснившаяся тонким слоем жира. Вслед за семгой появились горячие пироги с самой разнообразной начинкой, и только что отваренная, с пылу-жару, картошка, пересыпанная мелко нарезанным жареным луком, и соленые грибы (по-местному — «губы»). Грибы в сметане — они могли поспорить даже с семгой.

Борис Михайлович начал речь. Взор его обращался все время к Володе, тому, который «не забудет мать родную» — как свидетельствовала татуировка. Начальнику известно, однако, что самого Володю мать забыла уже на втором месяце его жизни.