Бенджамин Кункель - Лекарство от нерешительности

— Двайт, да ты совершенно не изменился!

— …но только представь, сколько у зеленого оттенков! Вот бы классная получилась инсталляция!

В Нижней столовой было почти темно и очень шумно из-за бесконечных «Да это же ты!», произносимых на всех уровнях громкости, от шепота до визга. Каждый определенно радовался каждому: если однокашник выглядел шикарно, на него было приятно посмотреть; если он выглядел неважно, смотреть было куда приятнее. Одной рукой я стискивал запястье Бриджид, другой тряс ладони школьных приятелей. Краем глаза я не столько увидел, сколько дорисовал неподражаемый мультяшный полумесяц, и мне вдруг стало невыразимо спокойно — так, наверное, бывает, когда понимаешь: все кончено, поздняк метаться. Конечно, это улыбалась Наташа ван дер Вейден — кто еще мог стоять вроде и рядом, но поодаль? Я бросился к ней, и мы крепко обнялись.

— Вот все-таки решила прийти, — объяснила Наташа. — Давай колись! Я сгораю от любопытства. Алиса мне сказала, что все получилось, как она планировала. Привет, Бриджид.

Наташа и Бриджид опасливо пожали друг другу руки.

— Что вы как неродные! Обнимитесь!

Они с готовностью повиновались; правда, я совсем не имел в виду, чтобы Наташа чмокнула Бриджид в губы и принялась с энтузиазмом шептать ей что-то на ухо.

— Наташа, спасибо за участие в заговоре. — Надо же было ее как-то отвлечь.

Она оторвалась от Бриджид и сообщила:

— Мне всегда очень нравилась Алиса.

— Мне тоже. Правда, сейчас уже не так. То есть да, но по-другому. Очень.

— Как думаешь, Бриджид, стоит попытаться его понять?

— Не стоит, — отвечала Бриджид. — На расшифровку одной фразы уйдет неделя, не меньше.

Накрыли на стол. Я уселся там, где разглядел свое имя, и стал смотреть на Наташу, сидевшую в противоположном конце комнаты. Улыбка через весь зал, объятия, поцелуйство с Бриджид, и вот теперь взгляды через стол развеяли нимб, оторвали крылышки — и я с тоской наблюдал, как Наташа вприпрыжку убегает из моих фантазий и занимает свое настоящее место — место живого человека в единственном известном нам мире. Пустота под ложечкой тихонько ныла.

Нам подали говяжьи отбивные под соусом из их же собственной застывшей, разогретой и успевшей снова застыть крови. Я разрезал свою отбивную на аккуратные квадратики, и в мыслях не имея их есть, затем хлебнул холодного молока и налил себе виски, предусмотрительно кем-то принесенного.

Вскоре за столом начали скандировать: «Даешь речь! Даешь речь!»

Я присоединился к общему хору, однако через несколько секунд мой сокомнатник Форд, он же однокашник Форд, он же старый добрый Форд — так вот, Форд ткнул меня в плечо и сказал:

— Эй, старина! — Я слышал только «Даешь речь!» — Уилмердинг! Старина! Двайт!

— Что? — очнулся я.

— «Даешь речь» относится к тебе. Речи ждут от тебя. Давай, люди уже выпить хотят, а просто так не станут.

Я поднялся, как будто всю жизнь только и делал, что толкал речи (на самом деле мне их толкать пока не приходилось), и три раза звякнул столовым ножом о высокий бокал, который предварительно опустошил. Пожалуй, я переборщил с виски. Бриджид сунула мне в ладонь блокнот.

— Хм… — Я прочистил горло и несколько повысил голос. — Хм-хм!

В столовой стало значительно тише. Народ практически замер, в глазах у многих читалось почти заинтересованное ожидание; при мысли, что каждому моему слову, чтобы достучаться до сознания целого выпуска, придется умножиться в среднем на восемьдесят пять, сердце мое забилось чаще. И это ведь еще не все пришли. Около сорока человек просто не явились, а три человека не смогли прийти по причине суицида, рака и падения с мотоцикла на скользкой дороге в Восточном Орегоне с летальным исходом — именно в такой хронологической последовательности.

— Краткость, — начал я. — Вот что написано у меня в плане речи. В конце концов, краткость — это соль жизни. По-моему, раз десять лет промелькнули как одно мгновение, будет только логично, если моя речь окажется краткой и я не задержу вас дольше, чем планировал.

Сзади я услышал женский шепот:

— Смотри, у него ноги совсем безволосые. И руки тоже. Он же был самым волосатым…

— Гм-гм! Когда я пришел в эту школу, я был обычным третьеклассником, не более волосатым, чем все остальные третьеклассники, а точнее, совсем не волосатым. Однако время шло, я рос — и становился все волосатее и волосатее. Все верно. Все так и было. И вот к моменту развала Советского Союза — само по себе это было событие со знаком плюс, и я ему очень радовался, — так вот к этому моменту я сделался невероятно волосатым, и судьбе было угодно оставить меня в таком состоянии почти на десять долгих лет.