Бенджамин Кункель - Лекарство от нерешительности

— Говори покороче, — посоветовала Бриджид.

Я вытащил из кармана блокнот и поспешно свернул на обочину.

— Вот, Бриджид, напиши здесь: «Краткость». Но этого мало. Нужна тема.

— Перечисли самые важные события за последние десять лет.

— Даже не знаю. Развал Советского Союза и, как следствие, беспрецедентная возможность управлять миром посредством законов и правосудия? Каковое правосудие Штаты скомпрометировали своим стремлением к глобальной гегемонии и принципом «Все животные равны, но некоторые равнее»? Да, еще не забыть сказать о навязанной Вашингтоном и не оправдавшей себя модели глобальной экономики и распространении интернета. А? Как ты думаешь, Бридж? О терроризме упоминать не буду, потому что не знаю, как с ним бороться.

— Только убивая террористов. Больше никак.

— Пожалуй.

— Все это хорошо, но что случилось лично с тобой за последние десять лет? Если не считать меня.

— Почему это тебя не считать? Как раз можно не считать все остальное. Хотя ты права. Поменьше определенности. Запиши еще: «Работа и любовь». Найти хотя бы что-то одно за десять лет — уже хорошо.

Бриджид оказалась отличным штурманом; по зеленым знакам мы быстро добрались до города с намекавшим на национальную терпимость названием Комити и наконец попали на дорогу, ведущую к Утиному пруду. С детства меня впечатлял момент неожиданности, когда, один за другим отметая повороты, игнорируя развилки и перекрестки, путешественник по неведомой причине оказывается в пункте назначения — и неизменно удивляется, что оказался именно в нем. Перед нами замаячили красные кирпичные стены школы Святого Иеронима. «Ауди» последней модели — она и есть «ауди» последней модели.

— Хит номер пять! — провозгласил я, и из стерео потекла вязкая композиция. Мы ползли по стоянке, ища, где бы приткнуть машину. Бриджид подтягивала рефрены, как оперная дива со смертного одра, — «по-о-о-о-вод для се-е-кса». Мы удостоились нескольких завистливых взглядов — как от нынешних, так и от бывших питомцев школы. Я выбрался из машины, небрежно хлопнув массивной и очень дорогой белой дверцей, — и наткнулся на старину Эндрю Мулланда; теперь он был спортивным промоутером в Сан-Франциско.

— Старина Уилмердинг! — произнес он, обнимая меня. Я его тоже обнял. На самом деле объятия оказались одновременными. — Классный музон. Не говоря уже о тачке.

— «Air Supply» всегда недооценивали. Познакомься, это Бриджид.

— Очень рад.

— Я тоже очень рада.

Бриджид смотрела на ярко-зеленую траву, на здания в колониальном и неоготическом стилях, на выкрашенные белой краской изгороди и явно разделяла мою мысль — насколько нелепо было отдать такого индивидуума, как я, в такое заведение, как школа Святого Иеронима.

— Похоже, это весьма выходящая из ряда вон школа, — предположила Бриджид.

— Конечно, ведь сюда приняли Уилмердинга, — подтвердил Мулланд.

— Не забывай, старина, сюда приняли и тебя, — отреагировал я.

— Ну, когда меня принимали, я еще головкой не хворал.

Здороваясь, пожимая руки, представляя Бриджид, хлопая по подставляемым плечам, улыбаясь во все семьдесят семь зубов и даже успевая на ходу целовать разнополых малышей, точно кандидат на пост президента, я по дорожке из красного кирпича проследовал через прилизанный сад и наконец доставил собственную персону, а также Бриджид и Дэна, к зданию старшей школы. Воссоединение класса было запланировано в Нижней столовой, где на стенах были вырезаны наши имена и где нас ждала кошмарная столовская еда, подзабытая за десять лет, зато теперь вполне легально сдобренная виски, водкой и пивом.

— Да ты настоящая спортсменка! — сказал я, переводя дух между приветствиями.

— Здесь гораздо легче, чем в сельве.

По степени сохранности в запомнившемся мне виде школа походила на опечатанное место преступления. За десять лет не изменилось ровно ничего: красные кирпичные стены по-прежнему намекали на неприступность, сосны по-прежнему возвышались вокруг прудов, стабильно подсвечиваемых синим с наступлением темноты, и остро пахло юностью.

Абсолютно лысый Артур Риббл (в настоящее время специалист по болезням головного и спинного мозга) спросил об Эквадоре. Я сообщил, что первое народное восстание в Южной Америке произошло в Кито в 1809 году.

Когда моим путешествием заинтересовалась Луиза Колдер (ныне нью-йоркский художник-инсталлятор), я ответил так:

— В сельве вода зеленая, мох зеленый, орхидеи зеленые, попугаи зеленые. Деревья, все до единого, тоже зеленые. Я насмотрелся на зеленый цвет на всю оставшуюся жизнь, но…