Думитру Попеску - Избранное

Мезат строго посмотрел на него: кто тянет его за язык, почему он вмешивается в их разговор, разве не слышит, что они говорят о политике? Ел бы себе да помалкивал.

— Он был ранен на фронте, — вежливо ответил поп. — Управляющий — разбойник, мошенник, он и у меня на днях увел волов. Их пас в поле мальчишка, а управляющий, негодяй, сказал, будто поймал их в кукурузе. Вот погодите, придут коммунисты — они покажут этим управляющим! Да!

Петре кивнул и больше ни о чем не спрашивал. Вино было крепкое, и скоро все захмелели, только они с Савелом по-прежнему оставались трезвыми. Поп завел граммофон, и они послушали народные песни. Но под утро попа окончательно развезло. Он извинился и пошел спать. А их оставил на попечение попадьи и просил не покидать его дом.

Мезат смаковал вино и щупал под столом Дорину, а она продолжала загадочно улыбаться, глядя прямо перед собой в пустоту. Лампа коптила. После ухода попа за столом сидели недолго: вскоре все отправились спать. Попадья приготовила каждому по комнате, но Савел и Петре заявили, что хотят спать вместе, чтобы не причинять хозяйке лишнего беспокойства.

— Полноте, какое же тут беспокойство! — увещевала их попадья.

Утром, когда они направлялись в Барзу, Петре увидел на краю деревни рыжего парня, того, что хохотал вчера на представлении и из-за которого Савелу меньше хлопали. Они с Савелом шагали за повозкой. Парень подошел к ним. Сегодня его улыбочка еще больше раздражала Петре.

— Ну как, ублажились?

— Что значит ублажились?

— Ну-ну, нечего дураками прикидываться! — Рыжий почесал себе ухо.

— Почему дураками?

— Ладно, будет разыгрывать комедию… Как вам понравилась попадья?

— Никак.

— Страстная женщина, да?

— Да кто ж ее знает…

— Что, будто нет?..

— Да ты чего?

— Того… Хм!

— Что — хм?

— Хм, того!

— Да иди ты! — сказал Петре.

— Провалиться мне на этом месте! — Рыжий перекрестился.

— А мы и не знали, что…

— А я-то думал, вы знаете или она вам даст понять…

— А я и не знал, что ей надо, когда она с лампой зашла, — удивился Петре. — Еще одеяло мне поправила и… Тьфу! Савел, а ты что думаешь?

— Да я спал как убитый.

— Всех, кто проезжает через нашу деревню, поп зовет к себе, чтобы поболтать вечерком… о политике.

— О либералах? — спросил Петре.

— Обо всех партиях… Сам он напивается и идет спать, а гостей оставляет с попадьей — чтобы поставить политику на ноги. Сам-то поп немощен, кадило у него пустое.

Петре поглядел вслед повозке: она была далеко, и Мезат не мог их услышать. А рыжий все ухмылялся да посмеивался, как вчера на представлении. Видно, парень был не промах, все обо всех знал. Петре вдруг понял, что смеялся-то рыжий недаром — понимал, над чем смеялся. А это очень важно, что люди понимают, над чем смеются. И Петре как-то сразу стало грустно. Надо отказаться от номера с Наполеоном. Глупый номер. А он-то воображал, будто можно всех обвести вокруг пальца на подобной ерунде. По крайней мере Мезат убеждал его в этом и — что еще хуже — сам Петре начинал верить в россказни Мезата.

— И поп тащит к себе первого встречного, лишь бы не из нашей деревни, — продолжал рыжий. — Пусть, мол, попадья занимается политикой с чужаком, потому что чужой уйдет, откуда пришел. Не дает он ей крутить со своими, чтобы никто про попа не сплетничал. Ведь коли кто из наших попадется — пойдет потом судачить вся деревня и пропадай поповская честь!.. С чужачком же все шито-крыто. И все довольны. И деревенские, и поп, и попадья-горемыка, и чужак-бедняга… А я-то думал — чемпион Европы и чемпион Румынии…

Три дня он был между жизнью и смертью. То становился желтый, точно восковой, то белел, как стертая монета, то синел или вдруг чернел и делался похож на мертвеца. Он говорил, не открывая глаз, и не все слова понимал. Во сне он что-то бормотал, и это был не настоящий сон, а какое-то оцепенение; оно одолевало его, мучило, и он горел как в огне, обливаясь холодным потом.

Мезат очень испугался, ему вовсе не улыбалось похоронить Савела где-то в чужой деревне. Как потом показаться на глаза его родным? Да и, кроме того, жалко ему было Савела; Мезат даже отложил представление и решил лечить парня. Он договорился с двумя санитарными инспекторами, чтобы Савелу делали уколы, но, несмотря на уколы, выздоровление не приходило, оно словно пряталось от Савела. Ни хина, ни растирания уксусом и керосином не приводили его в чувство.

Однажды, когда Савела растирали, к его постели подошла Дорина. Подошла, да так и застыла от страха и удивления. Будто увидела его впервые. Ребра у Савела торчали, как зубья граблей. В гриме и в майке Савел еще был похож на человека, но сейчас, раздетый, распластанный на постели, с закрытыми глазами, он напугал Дорину. Она вышла из комнаты, и потом целый день кусок не шел ей в горло. Что и говорить, жалко ей было Савела, но если бы дело было только в жалости, она могла бы проглотить хоть кусочек. Ее же от одного вида еды тошнило так, как будто она была беременна. Но Дорина не была беременна, об этом и речи быть не могло — она никогда не бывала беременна, уж она-то знала, как этого избежать.