Думитру Попеску - Избранное

В доме Окешела на столе кружилось, точно на хоре, с десяток тощих мышей, и Оприкэ следил за ними снаружи, через окно.

— Мя-я-я-у! — кричал он, и мыши, испугавшись на минуту, останавливались, а потом продолжали, опустив мордочки, свои поиски.

Мыши не собирались уходить, и поэтому Лику, Оприкэ и два других брата — близнецы — вошли в дом, решив поколотить их палками. Но мышей как не бывало! Только мухи. Целый рой. Они оглушительно жужжали. На стенах, на потолке от них было черным-черно. С тех пор как началась засуха, мухи размножались так же, как мыши, сотнями. И блохи тоже. Не поймешь, чей род самый сильный на этом свете: мышей, мух или блох? Как войдешь в конюшню, ноги у тебя блохами покроются, пока доберешься до кормушки. Как поднимешься на чердак конюшни взять из-под несушки яичко, столько вшей наберешься от курицы — с ума сойти! Весь день скребешь себе голову.

— Блохи, мухи и мыши — вот им-то в засуху и приволье! — ворчала бабка Севастица. — Некуда от них деваться!

— В засуху рыба тоже плодится в заводях, — говорил Ион Большой. В надежде поймать хоть плохонького карася он исходил все заводи.

— Есть заводи, есть и рыба, пока вода высыхает, рыба остается на дне, хоть пригоршнями ее на берег кидай. Только раз уж все высохло — конец, ни единой не найдешь.

Было воскресенье, а люди все говорили о засухе. У всех на душе было нерадостно. Пэуникэ, который сидел рядом с Ионом Большим, встал и ушел домой, не сказав ни слова. Он взял кларнет и, играя, направился по улице к тому месту, где устраивалась хора. Останавливался у каждых ворот и играл, заглядывая во дворы, пробуждая людей от сна, подзывая к воротам тех, кто сидел в тени. Он дул в кларнет изо всей мочи, у него раздулась шея и что-то урчало в желудке. Он играл, сзывая людей на хору, — пусть забудут беды и засуху, пусть попляшут, потому что давно они не плясали, а кто помоложе, может, и вовсе разучился. Он играл на всех улицах, у всех ворот, пока совсем не выбился из сил, пока во рту у него не пересохло, словно он наелся мела. Но он выпил воды и снова заиграл. Сперва за ним следовали только дети да несколько парней, они шли и улыбались. И Пэуникэ улыбался им, играя все громче, чтоб разбудить все село, стряхнуть с него оцепенение. Ему очень хотелось играть, он не подносил ко рту кларнет с того самого дня на кладбище, когда должны были хоронить тестя Костайке. Он играл, чувствуя, как его охватывает огромная радость; и чем больше народу постепенно выходило на улицу и шло за ним, тем лучше ему становилось. Он обретал силы, позабыл о голоде, от которого урчало в животе, и уже не думал, что если б мог, так ел бы до самого вечера. Он играл, поднимая кларнет вверх, точно горнист. Сыграл все песни, какие помнил, потом начал их сызнова; и когда дошел до места, где происходила хора, заиграл свою любимую — джампарале, которой научился от одного цыгана. Он играл ее страстно, быть может, лучше, чем когда-нибудь, конечно, лучше, он был в этом уверен. И играя, он вспоминал о Зорине, о воскресеньях, когда они плясали вместе когда-то, до войны; вспоминал, как он с Ионом Большим, вконец обовшивевшие, спали, завернувшись в шинели, в окопах, на фронте; вспоминал, играя, как вернулся в село, как ругался и два дня не ел, как хотелось ему спалить Кэмуя и как он позднее смеялся над своей дуростью; вспоминал и то мартовское утро, когда запряг волов и вместе со всем селом вышел в поле пахать… Вспоминал даже, как в детстве его прибила мать за то, что он с другими ребятами воровал виноград. Играя, он вспоминал все, он словно опьянел и беспрестанно улыбался неизвестно кому, кому угодно, тем, кто пришел плясать, детям. Он с облегчением несколько раз перевел дух, прежде чем начать другую песню, но, когда снова дунул в кларнет, почувствовал, как в груди у него закружилось, побежало по всему телу, по голове, защемило под ложечкой, все в нем онемело, и, уже не ощущая ничего, он упал посреди улицы, на том самом месте, где бывала хора.

Люди с криком столпились вокруг, кто-то взял кларнет и обтер с него пыль, кто-то требовал воды. Зорина, которая шла вместе с Кэмуем вдоль изгородей, проложила себе дорогу локтями, стала на колени и взяла в руки голову Пэуникэ. И, не обращая внимания ни на кого, эта женщина-богатырь подхватила его одной рукой под колени, другой — под мышки, подняла его — долговязого, слабого, неподвижного точно мертвец, — и пошла с ним вперед по дороге. Никто не знал — куда.

Ангелаке остолбенел, остальные тоже растерялись, но Зорина и бровью не повела, только прикрикнула: