Думитру Попеску - Избранное

Пэуникэ лежал в сенях на рогоже, подсунув руки под голову, и думал обо всем этом. Он попросил одного из соседей вывести его лошадь в поле, сам он так устал, что не в силах был еще раз выходить из села. В полдень он вернулся из Дэилы на грузовике, пятьдесят километров они проехали за шесть часов, грузовик то и дело приходилось чинить, мотор барахлил, и у каждого колодца они останавливались и наливали в радиатор воду. Было так жарко, что, когда шофер наливал воду в мотор, мотор чихал и казалось, что и он вот-вот загорится. Они добрались, полумертвые от усталости. Пэуникэ казалось, что в кузове грузовика жарче, чем в селе. Он все время сидел в кузове с тем самым своим приятелем, с которым они вместе воевали и который побывал у них в селе во время национализации земли, и чуть ли не в третий раз рассказывал ему, что происходит в Жосени.

Машину Пэуникэ разгрузил у своего дома. Он привез несколько мешков с консервами, остальное, и самое тяжелое, составляла кукуруза. Разгрузка оказалась еще труднее, это была почти пытка. У Пэуникэ подламывались ноги, когда он шел с мешком на спине. Сейчас он был совершенно измучен, как будто его молотом избили. Он устал больше, чем когда добирался до Дэилы, обезумев от солнца, не останавливаясь, потому что боялся задремать где-нибудь так, что уже не проснется. Он шагал почти в беспамятстве, не чувствуя ни ног, ни головы, но не поддавался и шел все дальше. Сейчас он был утомлен еще больше, а сон бежал от него; он так намаялся, что не мог заснуть. Однако он знал, что уж если заснет, то до завтрашнего полудня на нем хоть дрова руби.

Он мечтал закрыть глаза, позабыть обо всем, выкинуть из головы всякие мысли. Никто ему теперь не нужен: ни бабка Севастица, ни Ион Большой, ни Кэмуй, ни даже Зорина. Досадно, конечно, что тогда, ночью, он осрамился. Правда, он осрамился лишь перед самим собой, потому что Зорина ничего не поняла. Но он желал ее и теперь, ожесточенно желал. Он не был в силах забыть ее, как ни стремился; он снова видел свою Зорину, ту, которая ждала вечером у ворот с кувшином, чтобы напоить его водой. Он не простил ей брака с Кэмуем, но что ему оставалось делать? Выкрасть ее у Ангелаке — только и всего. Да разве она бросит дом и богатство и пойдет за ним? Теперь, когда она уже привыкла и к земле, и к деньгам, и к лени? Ей не захочется уходить от Кэмуя, она будет лишь обманывать мужа. А Пэуникэ не мог ее забыть. И если он не брал Ангелаке за грудки и не кричал односельчанам погромче, что они дуралеи и позволяют Ангелаке водить их за нос, то лишь из-за Зорины, пусть она не подумает, будто он злобится. Когда-нибудь все равно придется сказать людям больше, сказать все и всем, а не только некоторым. И если Зорина и дальше будет заодно с Ангелаке, он скажет и ей, как тогда, во дворе Бурзули, ее отца. Скажет, что земля иссушила ее душу. Вот эта побелевшая, сухая земля сделала черным ее сердце. Зорина все гонится за землей, готова каждое утро привозить ее во двор Кэмуя.

Вдруг до Пэуникэ как будто донесся какой-то шорох. Он прислушался — все тихо. «Мне померещилось, — подумал он, — это от усталости». Ему и тогда, по дороге, что-то виделось, тоже из-за усталости и голода. Сейчас, перетаскав столько тяжелого груза, он лишился последних сил; может, поэтому ему и показалось, будто он услышал то, чего в действительности не слышал. Все тихо, ведь над селом спокойная летняя ночь. Но как раз тогда, когда он уверил себя, что ошибся, он почувствовал у своего уха какой-то круглый холодный предмет и услышал измененный голос:

— Не шевелись!

Он не узнал ни голоса, ни лица человека, который приставил к его виску дуло винтовки. В дом вошли еще двое в вывернутых наизнанку пиджаках, на головах у них были мешки, концами заткнутые за пояс из лыка.

— Чего вам надо? — спросил Пэуникэ.

— Лежи, коли тебе жизнь не надоела!

— А коли я не хочу? — спросил опять Пэуникэ, желая заставить человека с винтовкой поговорить, чтоб узнать его по голосу.

— Захоти, а то заснешь навеки!

— Что вы собираетесь взять?

— Что найдем.

— Ничего не найдете.

— Ладно, ладно. Молчи и спи!

— Мне на твое ружье на… — сказал Пэуникэ, желая вывести его из терпения.

— Лежи-ка лучше смирно.

— Ты дуралей, простофиля, разве так грабят? Ничего ты не смыслишь.

— Молчать!

— Кто же ты такой, что даже притворяться не умеешь?

— Спи!

— Ладно, я засну. Только когда будете уходить, разбудите меня, надо же закрыть за вами ворота.

— Иди ты со своими воротами…