Гейл Форман - Я сбилась с пути [litres]

Сначала я подумал, это потому, что он лежал недалеко от того места, где много лет назад упала бабушка Мэри.

Позже, когда приехали медики и даже не попытались его реанимировать или сделать промывание, потому что это было бессмысленно, когда я нашел под кроватью коробку с таблетками, я понял, что дежавю возникло из-за того, что я представлял себе это всю жизнь.

Представлял это, когда ушла мама, а я был слишком маленьким, чтобы осмыслить значение.

Представлял это, когда умерла бабушка Мэри.

Представлял это, когда мы похоронили птенцов и мертвую лягушку. Представлял это, когда он плакал в больнице после моей операции. Представлял это каждый раз, как входил в дом после уроков, видел папу на диване с включенным телевизором и выдыхал тот вдох, который задерживал еще утром перед уходом.

Я представлял это каждый раз, как он говорил мне: «Остались только мы, Нат. Братство двоих». Вот почему я не уехал. Думал, что если уеду – в колледж, к маме, отправлюсь в жизнь, – то однажды найду папу на кухонном полу.

Потому остался. И в итоге все равно нашел его на этом кухонном полу.

Дежавю.

Когда медики забрали папу, я ждал звонков. После смерти бабушки Мэри их было много. Приходили люди. Ее друзья по церкви. Мои кузены. Просто знакомые.

Но через две недели позвонил лишь судмедэксперт, она представила мне токсикологический отчет, который называла «недоказательным». В папиной крови обнаружили опиоиды и бензодиазепин, их количество было небольшим, недостаточным для злоупотребления или заключения, что они приняты намеренно, но она объяснила, что иногда маленькая доза может подействовать самым неожиданным образом.

– В качестве причины смерти мы указываем случайную передозировку, – подытожила она.

«Недоказательный». «Намеренно». Что это значит?

– Что нам делать с телом? – спросила она. Я понятия не имел. После смерти бабушки Мэри Гектор все уладил. Позвонил патологоанатому, нашел ее страховку и договорился с моргом. Я понимал, что тогда он делал то, чем должен был заниматься мой папа, вел себя, как должен был вести себя папа. «Это часть моей работы», – сказал Гектор, хотя я распознал в этом самую добрую ложь. Тем вечером он остался допоздна и вернулся на следующий день, хотя больше нас не обслуживал. «В конце года я переезжаю в Нью-Йорк, – сказал он, вкладывая мне в руку визитку. – Но можешь звонить в любое время. Я записал на обратной стороне свой личный сотовый. Ты всегда можешь найти меня по нему». Я сжал визитку, считая его хорошим человеком, каким он и был, но, оглянувшись назад, я понял, что Гектор задолго до меня увидел в человеке перед собой лягушку в кастрюле.

– Я не знаю, что делать с телом, – сказал я судмедэксперту. Она объяснила варианты, самым дешевым была кремация. Она хотела знать, была ли у папы страховка.

– Это было сделано намеренно? – спросил я.

Еще одна пауза.

– В качестве причины смерти мы указываем случайную передозировку, – ответила она. – Вы сможете получить деньги по его страховке, если она есть.

Я спрашивал не об этом.

– Это было сделано намеренно? – повторил я, и голос сорвался. – Мне нужно знать.

– Мы не можем предугадать намерения, но указываем случайную передозировку.

– Он сделал это намеренно?

Тишина в трубке ужасала, потому что была такой знакомой. Словно интервал времени между вопросом, в порядке ли ты, и ответом, что у тебя все хорошо.

– Иногда, – нерешительно заговорила она, – лучше оставить все как есть.

– И как мне это сделать?

– Ну, просто сделать, – ответила она.

Затем снова молчание. Я слышал, как ей не терпелось закончить разговор. Это не ее работа. Она не психолог. Она – судмедэксперт, сообщающий хорошие новости, что я могу получить деньги с несуществующей папиной страховки. Она хотела, чтобы я сказал ей, что все хорошо. Все хотели от меня это услышать. Хотя знали, что это не так. Как «все» может быть хорошо?

– Вам есть кому позвонить? – спросила она.

Кому? Маме? Последний раз мы разговаривали четыре года назад, когда я сказал, что больше не хочу ее видеть. И причина не в том, что я потерял глаз и боялся, что она заставит меня бросить папу. Я не вписывался в ее жизнь, более того, она не вписывалась в мою. Она горько плакала, обвиняя меня в том, что я всегда больше любил папу. Я не стал возражать. И с тех пор мы не общались. Она даже не знала, что умер мужчина, с которым она меня создала.

Кому еще я мог позвонить? Тренеру, который выгнал меня из команды? Друзьям, которые, заручившись заверениями, что все хорошо, вскоре слиняли?