Элис Макдермот - Девятый час [litres]

На ее взгляд, все, что могла сказать церковь, в конечном итоге сводилось к одному: смерть существует. И хотя она понимала необходимость и логику происходящего, сама тема не слишком ее интересовала.

Цитируя ее, наш отец иногда говорил: «Разве не забавно, как мы все умираем в одно время? Непременно в конце жизни. Так чего огород городить?»

Лиз Тирни предпочитала пестрое коловращение жизни. Она любила добрую ссору. Она любила долгие, основательно приправленные сплетнями разговоры. Ей нравилось, что у мужа взрывной, но отходчивый нрав, а дети переворачивают дом вверх дном: носятся или смеются, негодуют или замышляют что-то. Она любила, когда ее дом полнился голосами, а еще больше любила, когда они сливались в хоровом пении. Она гораздо больше любила истории про грех, чем поучения про добродетель. Ей нравилось ощущать на языке солоноватый вкус противоречий. Она ненавидела безделье. И долгое молчание. Она терпеть не могла, когда кто-то делал что-то в одиночку.

И в тот миг, когда на пороге у нее во второй раз почти за двадцать лет объявилась сестра Люси, а за спиной монахини маячила сонная Салли, так и не ушедшая в монастырь, миссис Тирни в глубине души пришла в восторг, услышав про тайные свидания Энни – и не с кем-то, а с молочником.

«Ты за себя постояла, – хотелось ей сказать подруге, – обманула паршивую судьбу: муж мертв, дочь приходится растить одной, каждодневный тяжелый труд, каждодневное одиночество, скучный долг». Она и вслух сказала при следующей встрече с Энни: «Час-другой после полудня – тоже мне грех».

А потому утром, когда Салли, все еще в халате, села за кухонный стол, заставленный тарелками и чашками, и сказала, что она больше не с сестрами, миссис Тирни смогла лишь улыбнуться. Утро выдалось холодное и хмурое, за окном ледяной дождь стегал внутренний двор. Лиз Тирни только порадовалась, что девочке не надо выходить из дому в такую погоду, пусть даже чтобы утешать больных.

– Приятно вставать по утрам, – нараспев сказала миссис Тирни, заваривая еще чайничек чаю. – Но еще приятнее понежиться в постели.

А потом – не прошло и двух недель – миссис Костелло слегла с пневмонией, а мистер Костелло решил исправиться. Энни сообщила об этом Лиз Тирни, не проронив ни слезинки. Она как будто еще больше его за это полюбила. Он с ней порвал, а после отправился на исповедь, и Энни сказала:

– Ну вот и конец.

– А ты? – спросила Лиз Тирни. – Ты тоже исповедалась?

Энни на нее шикнула – они как раз шли под руку через холодный, лишенный листвы парк. Она сказала, что едва ли сможет завести разговор на эту тему в церкви, со священником. Да бедняга просто умрет от смущения, так ведь?

Им пришлось опереться друг на друга, так они хохотали. Впрочем, будучи католичками, обе знали: на карту поставлена бессмертная душа.

– Можно было бы коротенько исповедаться, – предложила Лиз. – Не вдаваясь в подробности.

Но Энни упрямо покачала головой:

– Я ни о чем не жалею.

Тем вечером, сырым вечером в начале февраля, Салли вернулась в дом Тирни после смены в отеле и поднялась к себе. Через час они с близнецами должны были идти в кино. Она только и успела, что снять обувь с чулками, и как раз сушила волосы полотенцем, когда в дверь тихонько постучали. Вошла миссис Тирни и, закрыв за собой дверь, прислонилась к ней спиной. Щеки у нее ярко горели, словно она только зашла с мороза.

– Тебе следует знать, – без экивоков начала миссис Тирни, – что ситуация изменилась. Для твоей мамы. – Она всмотрелась в лицо Салли, точно проверяла, нужно ли говорить что-то еще. И как будто была слегка разочарована, что нужно. – Гость к ней больше ходить не будет. Его жена заболела. Он считает, что долг велит ему быть с женой. – Тут она приподняла брови, словно спрашивая: «Теперь понимаешь?» И с облегчением улыбнулась, как будто Салли ответила ей вслух: «Да, понимаю».

Но на самом деле Салли вообще ничего не сказала.

Выпрямившись, миссис Тирни вытерла руки о передник, хотя они и так были совершенно сухими.

– Разумеется, тут тебе всегда рады, – сказала она. – Можешь оставаться, сколько захочешь. Но никто не удивится, если ты решишь от нас уйти и вернуться к себе домой. – Она разгладила передник поверх юбки, в голосе у нее звенели эмоции, которых она не могла скрыть: – Теперь твоя мама осталась одна. Совсем одна.

Все лампы были зажжены в квартире миссис Костелло, хотя в окно спальни бил дневной свет. В похоронной тишине молча сновали две монахини – сегодня сестра Жанна и сестра Люси. Когда пришла Салли, сестра Жанна раскладывала по ящикам и шкафам постиранное белье. Сестра Люси как раз повернулась от лежащей в постели миссис Костелло, – свисавший у нее с шеи стетоскоп казался совсем черным рядом с серебряным крестом на фоне белого нагрудника. Маленькое лицо миссис Костелло сделалось восковым. Как сказала сестре Жанне сестра Люси, она была «слаба, как котенок». В углу под окном стоял обтекаемый кислородный баллон, рядом маячила белым призраком кислородная палатка.