Анатолий Ткаченко - Воитель

— Давайте, Екатерина Тимофеевна. Бейте лунки от этих кустов вон к той лужайке…

— Где лосиха?.. А я там не утону?

— Нет. Твердо. И лето сухое помогло. Делайте так: лунка — шаг, еще лунка — еще шаг… А я беру ведра, буду носить перегной из того березника, что на взгорке. Дайте мотыгу, покажу. — Иван Алексеевич несколькими ударами снял пласт дернины, обнажился темно-серый влажный грунт. — Не подумайте, что это чернозем, — грязь затвердевшая, с примесью шламов и всего прочего. Тут без живой земли только ивняк идет, да и то не шибко бодро. Держите доисторическое орудие производства. И не спешите. Дернину снимайте пластами, откладывайте в сторонку, я прикрываю ею лунки, потом и корни саженцев. Можно с раздумьем о будущем лесе — сосновом, еловом… Проверено — помогает, меньше устаешь и недобрые мысли в голову не приходят: кто виноват? отчего? почему?.. Если сердишься, лес не растет, тоже проверено. — Иван Алексеевич глянул на Екатерину Тимофеевну, и его рассмешила нахмуренная ее серьезность: внемлет, как студентка-первокурсница поучениям именитого профессора! Рассмеявшись, он сказал: — Все, ухожу! Извините. Намолчусь в одиночестве — и говорю, говорю!

Вернулся Иван Алексеевич с полными ведрами минут через пятнадцать, насчитал одиннадцати выбитых Екатериной Тимофеевной лунок, в каждую положил по четыре горсти перегноя и каждую прикрыл дерновым пластом: чтоб не сох, не выветривался перегной и хоть немного соединился с грунтом, «обжился» на новом месте, ко времени предзимней посадки в конце октября.

Работа наладилась. Иван Алексеевич молча носил землю из березника, Екатерина Тимофеевна молча рубила дерн остро заточенным конусом мотыги. Немо шло солнце по небу. Тихим был ивняк, не обжитый птицами. И зияла за ним, светилась беззвучным провалом огромная пустота.

Из березника слышалось временами одинокое цвирканье синицы, отчего тишина казалась еще более глубокой, и, почти оглохнув в этом пугающем безмолвии, Екатерина Тимофеевна окликнула Ивана Алексеевича, когда он в очередной раз принес ведра с черной живой землей:

— Вы меня слышите?

— Да.

— Мне вот сейчас почудилось: я упала сюда… как в пустоту… из той своей жизни.

— Понимаю: устали, Екатерина Тимофеевна. Может, передохнем?

— А как же норма — двести лунок? Не успеем.

— Завтра добью.

— Не-ет, договорились — сделаем. Услышала ваш голос, и легче стало.

Иван Алексеевич решил хоть немного разнообразить работу: принеся ведра, он брал у Екатерины Тимофеевны мотыгу, а она раскладывала по лункам перегной. Вроде бы дело пошло сноровистей, и гостья стала чаще улыбаться, шутить, сказала, что для конвейера она, пожалуй, не очень подходящая работница — не может вовсе ни о чем не думать, удивилась терпеливости Ивана Алексеевича и так ее объяснила:

— Это у вас от упрямства. Все одержимые до ненормальности упрямые. Я знаю одного психиатра, он диссертацию написал: «Психоанализ одержимости», но не защитил почему-то. Наверно, сам не такой.

Она рассмеялась.

Ходил Иван Алексеевич в березник, возвращался, брал мотыгу, а Екатерина Тимофеевна, будто он и не отлучался вовсе, рассказывала что-нибудь из городской жизни, но так, что это непременно касалось их работы здесь, в Лосиной топи: на окраинную улицу города забрела рысь, шофер самосвала давай гоняться за нею, наехал, задавил, милиция явилась, когда уже шкуру сняли («Видите, зверям некуда деться!»); весь август она была на лесном пожаре, горело все — деревья, торф, земля… Видела двух погибших, мужчину и женщину, обгорели, как головешки. Жуть! Говорили, нарочно пошли в огонь, взялись за руки и пошли. Не то влюбленные, не то свихнувшиеся от огня и дыма. Там можно было помутиться душой — неделями неба не видели («Какие леса горели! Когда же мы вот в этих лунках вырастим новые?»); приезжал из Москвы лектор, интересно говорил, теперь, при гласности, чего только не услышишь! Сказал, что земля скудеет потому, что каждый человек хочет взять от жизни как можно больше, но берем-то все и всё только у земли. А надо бы и у неба, да не научены или разучились. Его спросили: что может дать небо? Он ответил: то, что нельзя съесть и надеть на себя. Кто-то крикнул: понятно, на Бога намекаешь! Лектор рассмеялся: зачем? На космос, там много кое-чего для нас приготовлено. Ему долго аплодировали, даже «ура» кричали, думаю, чтоб заглушить голоса недовольных. Два румяных старика, похоже, из персональных, перехватили лектора у машины, трясли перед его носом указательными пальцами, обещали бомбой взорвать его «Жигули», если он еще раз появится с такой «религиозной» лекцией.