Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

– Ты хоть понимаешь, что эти деньги мог стащить кто угодно? – задним числом возмущается Насардин.

Возвращается Пакита. Не заметив ее, Насардин продолжает:

– А ты подумал о том, что Пакита могла прийти и обнаружить твое тело? И может быть, даже не в тот самый день, а позже?

Пакита вскрикивает от ужаса и прикрывает рукой рот.

Должен признаться, такой вероятности я не предусмотрел.

– У меня просто опыта не было, – ответил я. В следующий раз не допущу такой ошибки.

Первое, что сейчас надо сделать, – это навестить тетушку. Ей семьдесят два года, она по-прежнему полна сил и уныния и готова вместе со своей хронической депрессией дожить минимум до ста лет – она всегда отличалась упорством.

Чем больше я об этом размышляю, тем больше убеждаюсь: тете Жизель с самого начала было известно, что моя мать изменяла мужу и что я, отмечая тридцать шестой день рождения, не подвергался никакой опасности (во всяком случае, не большей, чем все остальные люди). Вспомнить хотя бы, с какой подозрительной настойчивостью она заставляла меня продолжать учебу: «Кто знает, что нас ждет, мой бедный мальчик…»

«Кто знает»! Уж она-то знала!

Я согласен умереть стариком, но умирать идиотом – нет уж, извините.

Я намерен получить ответы на свои вопросы. Буду допрашивать ее с пристрастием, без церемоний. Я никогда не испытывал особой нежности к тете Жизель. Конечно, она меня воспитала, и я ей благодарен, но не более того. Между нами нет духовной близости. Знаю, она меня вскормила, но это еще не все. Если бы сердечные узы брали начало в желудке, мы бы звали мамой каждую раздатчицу в столовой.

Я звоню в дверь.

Увидев меня на пороге, тетя воскликнула «Слава богу!» с таким изумленным видом, что моя твердая уверенность несколько поколебалась.

– Надо поговорить, – сказал я.

– Входи, входи. Ах, мой мальчик!

Она оставляет меня в передней и семенит на кухню ставить чайник. Этот рефлекс у нее всегда срабатывает первым. Я иду за ней, сажусь за стол, смотрю, как она возится с чашками, заваркой, коробкой печенья. При этом она украдкой поглядывает на меня, и я не могу не заметить, что вид у нее виноватый.

– Ты знала, да? – спрашиваю я.

– Что-о-о? – спрашивает она слабеющим голосом, похожим на овечье блеяние.

– Ты знала, что я не сын папы?

Я пока не знаю, как мне еще называть этого человека.

Лицо у тети нервно дергается, она хмурит брови:

– Как это «не сын папы»? Где ты наслушался таких глупостей?

Я тяжело вздыхаю: она начинает меня раздражать. – Ну ладно, тетя Жизель, сегодня 28 февраля. Понимаешь? Двад-цать вось-мое. Я уже давно должен был лежать в земле, ты помнишь об этом?

Она опускает голову.

Я жду. Сверлю ее взглядом и молчу. Она обмакивает печенье в чай, но так волнуется, что забывает вовремя его вынуть, и ей приходится вылавливать размокшие крошки.

Наконец она произносит:

– На самом деле…

На самом деле я все-таки сын своего папы.

Тетя это подтверждает, и в ее голосе слышится такая пронзительная искренность, что я не могу ей не поверить. Впрочем, пораскинь я умом, сходства с отцом было бы достаточно, чтобы развеять любые сомнения. То же привлекательное лицо, та же уютная упитанность, та же непокорная шевелюра, та же симпатичная пингвинья фигура. Да, я действительно его сын, о’кей.

Но …

Я не первый его сын.

Тетя смотрит на меня со свойственным ей видом побитой собаки, который я терпеть не могу, и молчит, давая мне время переварить горькую пилюлю. Это непросто. Я не внебрачный сын, ну и чудесно, но – у меня есть брат, и никто до сих пор не озаботился сказать мне об этом. В нашей семье такого еще не бывало. В каждом поколении у Негруполисов рождался только один сын. Я с удовольствием приобщаюсь к маленьким семейным тайнам: надо же, мы случайно узнаём, что нас с первых дней жизни держат за идиотов.

– Значит, у меня есть брат?

– Нет.

– Как это?

– В смысле, был. Он умер от кори, когда ему только-только исполнилось полгодика.

– Почему мне никогда об этом не рассказывали?

– Это такая ужасная история… Все мы были глубоко потрясены. Особенно твоя бедная мать.

Тетя Жизель идет за альбомом с фотографиями, который я знаю наизусть, потому что много раз перелистывал его длинными тоскливыми днями. Она показывает мне фотографию толстого улыбающегося младенца на руках у моей матери. Я всегда думал, что этот младенец – я.