Ольга Абакумова - Мелодии вечного сна

Внезапно из гриба, упитанного, мясистого, черно-коричнево-красного, хлынула кровь. Старуха не на шутку струхнула. Не до смерти-матушки уже стало. Докостыляв кое-как до районного хирурга, осмотренная им и осмеянная, Старуха атаковала заведующего онкологической клиникой, куда получила направление.

— Нет мест, я же сказал вам! — орал с утра пораньше в телефонную трубку неврастеничный заведующий.

— Как это нет?! — вопила Старуха, — У меня кровотечение. Когда заезд?

— Какой еще заезд?! Вы в своем уме?! — рявкал заведующий и с ненавистью швырял трубку на рычаг.

Однако Старуха добилась своего, а, вернее, добила заведующего и всю регистратуру, и ей нашлось местечко в палате на четверых старух. Въехала Старуха со своим скарбом в палату, и уже через день легла под хирургический нож.

Старуха выходила из наркоза в четырехместной палате под рев телевизора, который и не думал никто выключать. Другие старухи о Старухе особо не пеклись, наоборот, всячески ее третировали, а больше других старалась старуха-дед, то есть старуха, прибывшая в палату раньше прочих старух.

Старухе не разрешалось спать — храпит, не разрешалось также и бодрствовать — шуршит, не разрешалось ходить — теснит, не разрешалось сидеть — лентяйка, не разрешалось и стоять — не столб же, в самом деле. Старуха запиралась в уборной и ревела. Наревевшись, выходила в узкий больничный коридор, где, тенями по углам, вернее, по кабинетам, палатам и процедурным, жались больные, и где за огромными широкими окнами расстилалось желтое море осеннего леса. Старуха смотрела на лес и вспоминала…

Между тем, у врачей не нашлось оснований задерживать ее в больнице дольше пяти дней.

— Нет, вы только подумайте! — возмущалась Старуха, — Меня выпихивают!

— Выписывают? — уточняла ее собеседница по больничному коридору.

— Выпихивают! Я, видите ли, вполне здорова.

— Так это же хорошо, — ободряюще улыбалась собеседница, — дешево отделались.

— Чего ж хорошего? — злилась Старуха, — Я-то рассчитывала пробыть здесь не меньше месяца…

Вернувшись домой, Старуха принялась вспоминать. Она вспоминала старуху-деда, устроившую ей палатную обструкцию. Дело в том, что Старуха признала над собой власть сильного, точнее, сильной бабки, хоть и не жутко стильной, и признание это выразилось в отказе Старухи от книг, журналов, газет и радио, равно как и от прогулок. Все внимание Старухи сосредоточилось на телевизоре, но может быть и так, что это телепатическая власть телеэкрана повергла Старуху в «телосложение», так что все дни напролет сидела она у теле-, сложа руки, сидела, сложившись тряпичной куклой, изъеденной молью и пропитанной нафталином, в сундуке — комнате, набитой всякой всячиной, как то: старыми холодильниками, радиоприемниками, шкафами без дверей, дверьми без шкафов, полками без книг и книгами без полок, бесполыми куклами, половиками и коробами, а также — пакетами, банками, бутылками и лекарствами.

Надо сказать, что Старуха обожала лекарства, с детства приученная к ним, напичканная самыми раскрученными из них, но порой начиненная и редкими, рецептурными, распространяемыми по закрытой подписке, так сказать. Лекарства составляли, собственно, часть Старухи, а, возможно, и всю Старуху. Она жила на лекарствах и лекарствами, культивируя дух Лекарства. Не было только Лекаря, и лекарства распоряжались Старухой, как хотели. Она запивала их «Активией» из пластиковой бутылки.

По телевизору крутили «Субботний вечер» с новыми русскими бабками и Басковым.

— Басков — дурак, — словно попка, твердила Старуха, складно упираясь высоким, ленинским, лбом в выпуклое, черно-белое, стеклышко, волшебным фонарем крутящее карнавал, несомненно, в палитре красок, которых Старуха уже не видела, поскольку в этот день приняла свою последнюю дозу снотворного.