Ольга Абакумова - Мелодии вечного сна

Валька садился на стул, нога на ногу и молчал. Старуха тоже молчала. Так они молчали какое-то время, потом Старуха начинала разговор, не молчать же до бесконечности, так и врага нажить недолго.

— Как дела, Валь?

— Да ниче, — лениво отзывался слизняк, наблюдая за процессом копирования, — работу вот всю переделал, делать нечего. Отдыхаю теперь.

— Ну, отдыхай-отдыхай, — терпеливо поддерживала беседу выносливая Старуха, высасывая разговор из пальца.

— Жена-то как?

— Да ниче, — хмыкал Валька, начиная ерзать на стуле, — гороскопы пишет.

— Ну пусть пишет, — назидательно откликалась Старуха.

— А дети как? — снова спрашивала она Вальку.

— Да ниче, — вяло отзывался тот, — учатся плохо.

— Это плохо, — делала вывод Старуха.

— Чего ж хорошего? — вторил ей Валька.

Так, слово за слово, отводил Валька душу со Старухой, а потом — вымещал на ней зло.

На пенсию Старуха вышла случайно, хотя втайне с рождения мечтала «отдохнуть», но всегда трудилась, как лошадь и папа Карло. Какой уж там отдых! Ей не снился он никогда. Снились лишь покойники, деды да бабки, иногда мать, уже старая, порой отец, тоже старый и больной. Но на покой она не собиралась — ее отправил Валька, который за болтовней дослужился до замдиректора типографии, где пахала Старуха. И отправил хитростью, нагрянув как-то домой и заявив:

— Никому ты, мать, не нужна.

Тогда впервые прозвучало, персонально ей адресованное, слово «мать». И Старуха впервые оскорбилась. Как?! Из девушек — сразу в матери?!

— Ты чой-то меня материшь? — сердито спросила она Вальку.

Тот в первое мгновение остолбенел от удивления и справедливого негодования.

— Дура! — рыкнул он затем на Старуху, — О тебе же забочусь! А загнешься у станка — че нам делать-то?

И Старуха сникла. Старуха сдалась. И напрасно сам директор издательства уговаривал ее остаться просто так. Старуха ушла с гордо поднятой головой. Ушла в лес.

Поначалу Лес принял Старуху. Лес шелестел листвой, ликуя и множась. Лес обдавал тишиной и свежестью. Лес ломился в окна Старухиной квартиры на окраине Москвы. Лес радостно махал издали миллионами древесных рук. Лес аплодировал. Лес пел и шумел под дождем летними вечерами. Лес благоухал июльским полднем и желтел на глазах октябрьским утром. Лес… Как много в этом слове сконцентрировалось смыслов! А поле…

Лес открывался на поле, поросшее дикой рожью. Настоящее русское поле, широченное, сногсшибательное… Старуха падала в дикую рожь и долго-долго лежала недвижно, будто мертвая. С вопросами никто не подходил к ней. Прохожим, в общем-то, было все равно.

Равнина располагала к равенству, и к безразличию. Старуха спала, и снились ей дальние страны, незнакомые прекрасные города и дивные ландшафты. Однажды Старуха проснулась от собачьего лая.

Поле обносилось строительным забором. Поле захламлялось, застраивалось, а следом урбанизировался и лес. Словно саранчой, наполнился он рыжими гастарбайтерами, и вот извилистые тропки распрямились, тенистые аллеи заасфальтировались, поубавилось птичьего пения, появились странные, круговые, площадки, образованные вырубкой. На них по кругу стояли скамейки, которые прочно оккупировали пьяницы, наркоманы и всякая люмпенствующая сбродь.

Так проявляло себя ее время, ее странная эпоха — быть может, эпоха круговой поруки. И попалась ей под руку рыночная торговка, златозубая цыганка, раскинувшая на своем лотке покрывала, одеяла, ковры, подушки и пуфики. У Старухи глаза разбегались. Чего только не было у цыганки. А чего не было, она добывала для эксклюзивного покупателя, каким в скором времени стала у нее Старуха.

И понесла Старуха в дом все что ни попадя, покрывала, одеяла, ковры и коврики, подушки и матрацы, думочки да пуфики. Обкладывалась ими со всех сторон, завешивалась и занавешивалась от мира, полагая, что жизнь ее, наконец-то, начинается.

— Бабка! Ей, бабулька! — кричала ей вслед молодежь.

— Бабушка, — звали люди среднего возраста.

— Бабусь, — обращались свои же, ровесники и ровесницы.

— Какая я вам бабка, бабулька, бабушка, бабуся! — ругалась Старуха, — Я — дама! Я — женщина! Женщина!

Да кто ж это слышал?

Старуха умирала под Штоколова и Шаляпина, умирала самозабвенно, самоотверженно, с яростным пафосом, положив на пуфик виновницу предстоящей смерти — ногу, на которой грибом красовалась бывшая родинка.

— Ребенка вырастила и нянчусь с ней, как с ребенком, — Старуха радовалась, как дитя, когда говорила о самолечении родимого пятна.