Борис Лурье - Дом Аниты

Что касается восприятия войны как художественного произведения, здесь мы сталкиваемся с психологической защитой, подобной реакции композитора Штокхаузена, объявившего трагедию 11 сентября величайшим перформансом всех времен.

Не один Лурье воспринимает Гитлера в качестве трансгрессивного литературного героя. Вспомним фильм Сокурова «Молох» или проект «Нацисты» художника Петра Укланьского, собравшего коллекцию фотографий голливудских красавцев в ролях офицеров Вермахта…

Еврей в литературе может быть исключительно символической фигурой.

Но что касается антисемитизма — давайте заглянем в политическую историю: в религиозной борьбе двухтысячелетней давности победило христианство. Евреев объявили богоубийцами. Богоубийцы подвергались преследованию. Факт постоянного травмирования евреев в христианской действительности остается фактом. Отсюда — авангард, бунт, анархизм, спор, энергия, и если хотите, — вопль. Так что Гитлер — всего лишь одно из многочисленных действующих лиц. Результат многовековой травмы — еврейский авангард.

Описывая садомазохистские отношения символических евреев и символических не евреев, то есть художников и не художников, Лурье доказывает то, о чем говорит Пьер Клоссовски в эссе «Маркиз де Сад и Французская революция»: «…если романтическая душа, которая не что иное, как ностальгическое состояние веры, осознает себя, возводя свою страсть в абсолют… то садистская душа осознает себя только через объект, возбуждающий ее мужественность и утверждающий ее в состоянии возбужденной мужественности, которая, в свою очередь, становится парадоксальной жизненной необходимостью и начинает чувствовать, что не может быть в возбуждении».

Уточнение Жоржа Батая подводит нас к системе Лурье: «…обсуждаемый объект, сравниваемый с Богом (Клоссовски — христианин, и сам первый предлагает такое сравнение), не дан изначально как Бог правоверному. Объект как таковой (человек) еще ничего не значит: его надо изменить, чтобы получить от него желаемое страдание. Изменить — то есть разрушить».

Символический (или не символический) немец испытывает к символическому еврею эротическое вожделение и удовлетворяет его через преображение и разрушение субъекта желания (глава в «Доме Аниты» про еврейку Джуди, превращение ее в артефакт).

Прототипы романа нам хорошо известны, но не буквальны.

Главный герой Бобби — это сам Борис, которого друзья называли Боб, Бобка.

Анита — многолетняя подруга и соратник Бориса Лурье — знаменитая галеристка и арт-дилер Гертруда Стайн, которая поддерживала художника во всех его начинаниях и стала его музой.

Альдо — Альдо Кораделло, итальянский дипломат, попавший в концлагерь только потому, что имел несчастье работать в довоенном Лейпциге и жениться на еврейке. Альдо Кораделло действительно был капо — надсмотрщиком в лагере — и относился с глубоким пониманием к остальным узникам. Он помогал юному Борису Лурье и его отцу выживать.

В книге всплывают разнообразные персонажи из жизни Лурье. Птица Яша со стальным членом — это его школьный друг Яша, который после войны жил в Праге.

Гельдпейер — известный нью-йоркский куратор Генри Гельдцалер, который был другом Джексона Поллока, Виллема де Кунинга, Джаспера Джонса, Фрэнка Стеллы и, прежде всего, Энди Уорхола.

Ханна Поланитцер — кто-то из влиятельных арт-дилеров 1960–1970‑х: Илеана Соннабенд, Пегги Гуггенхайм или Пола Купер.

Мать семейства — Софья Борисовна Лурье, мать писателя. Вот разговор с призраком матери:

«— Вы голодные? Устали, небось, с дороги? С 1941 года?

— Спасибо, но нам нужна пища не для желудка… а для ума… никакой икры и шампанского. Нет уж, спасибо. Из деликатесов мы питаемся, хотя и редко, лишь пистолетами, пулями и гранатами».

Лурье пытался посмотреть на себя как на субъект истории. Создав свою нишу в послевоенном политическом искусстве — NO!art, Лурье пытался включить в орбиту своего протеста Альберто Моравиа, Жан-Поля Сартра, Луи Арагона — тех, кто составлял в послевоенное время интеллектуальную элиту Европы и с кем он вел переписку.

В Нью-Йорке Лурье оказался скорее в ловушке — на самом дне, в нижнем Ист-Сайде, нищем и опасном в ту пору районе Манхэттена. Вход в роскошные галереи Сохо и потом Челси, торговавшие минимализмом и абстракцией, — своеобразное бегство от политики, — был ему заказан. Он не мог стать показательным американским счастливцем, которого можно выставить в витрине капитализма на рынке холодной войны.