Борис Лурье - Дом Аниты

Ее темно-соломенные волосы будут щекотать мою щеку. Пахнуть она будет совсем не так, как Анита. Волосы моей любви пахнут лесом, лесными прудами. Она касается моего лица — и больше ничего. Мы обнимаем друг друга чуть крепче… Пчела снова жужжит и пытается вылететь в открытое окно, промахивается, бьется о стекло закрытой створки, падает и исчезает в меховом ковре.

Я продолжаю рассматривать свое отражение. Снимаю рабочую куртку, затем полосатые штаны и трусы. На руках и на пальцах отметины. Я знаю происхождение лишь немногих: вот шрам от пореза — я держал фотографию с разбитым стеклом… на фотографии старик? Но был ли у меня дедушка?

Руки выше локтей покрыты отметинами: числа, буквы и знаки, вытатуированные или нанесенные несмываемыми чернилами, уже поблекшие. Видимо, стандартная идентификация служащих. Почему их так много? Ими покрыты обе руки, до плеч. Не припоминаю, чтобы я служил в столь многих местах. Но знаю, что служил. Отметок очень много — быть может, потому что мои услуги не ценили; или же я служил в большом концерне со множеством отделений.

Волосы на моей груди и плечах редеют, как и волосы на ногах. Это естественно, когда человек входит в определенный возраст. Без униформы виден голый выпяченный живот. У меня действительно женоподобные бедра. Ступни подобны рукам, маленькие и хрупкие. А вот икры и ляжки очень мускулистые. Кажется, нагрузки на них было больше всего. Они похожи на ноги атлета — неужели я занимался бегом? А, может быть, я убегал?

На моем бедре отпечатан символ моей нынешней любви: Мать Анита. Прямо над ним — американский флаг, я сделал эту татуировку по собственной инициативе. Мать Анита меня похвалила — ей нравилось гладить татуировку пальцами, проверять, насколько выпукла и чувствительна кожа. Она гордилась, что я выбрал место для флага рядом с ее товарным знаком.

Теперь позвольте рассмотреть лицо этого человека в зеркале совершенно объективно. К какой расе он принадлежит, какую национальность или классовые характеристики скрывает эта бесстыдная, выставленная на всеобщее обозрение поверхность? Какой психологический склад? Есть ли у него секреты — проговорится ли о них лицо?

Человеческое тело рассказывает историю. Лицо молчит и не дает ответа.

Но я блестящий профессионал, уверяю вас, хотя лицо мое объективно ни о чем не говорит. Но поверьте — оно живет, пусть и неопределенное, усохшее. Оно дышит под измятой оболочкой, поддерживает во мне жизнь, питает мои мысли и воображаемые чувства — не наоборот. В зеркале мое тело выглядит ужасно, но зеркала, как известно, лгут.

А если это тело умрет — что тогда? Наберет ли мой мозг достаточно сил, чтобы существовать самостоятельно? Буду ли я и в старости жить внутренней жизнью, точно бурлящий, вечно живой Бухенвальд {44} 44 Слуга сам превращается в лагерь; он — существительное «Бухенвальд». К прибытию в Бухенвальд девятнадцатилетний автор уже имел четырехлетний опыт выживания в других лагерях. Скорее всего, он знал, что Бухенвальд — не просто трудовой лагерь, но лагерь уничтожения, а значит, его мучениям придет конец. ? Жестокость Аниты полезна школяру, изучающему бухенвальдику, — но в глубине души ему нужна его шестнадцатилетняя, его исчезнувшая Любовь {45} 45 Бухенвальд открылся рано, уже в 1937 г., и в нем содержалось много политзаключенных и военнопленных. В этом отношении лагерь мог выступать «школой» для вновь прибывших. Почему «жестокость Аниты полезна школяру, изучающему бухенвальдику»? Такова центральная дилемма «Дома Аниты», которая то и дело всплывает в тексте. Это одна из немногих глав, где мертвая Люба, возлюбленная Бориса Лурье, подрывает власть Аниты, явившись призраком юности, когда любовь не была отравлена пытками. .

Мы обожаем походы и марши. Мы никогда не разгуливаем в нашей полосатой униформе, а одеваемся в обычную гражданскую одежду, которая натягивается поверх пижамы.

На головах у нас обычные кепки или шапки, чтобы любопытные не увидели коротко стриженные волосы с чисто выбритой дорожкой посреди скальпа — это может вызвать неприятные толки среди гражданских. Даже в этом просвещеннейшем из городов кто-то еще отчасти сопротивляется передовым культурным практикам. Но мы предпочитаем не дразнить население.

Наш марш — поход невидимок. На вид мы — обычная группа граждан, хотя шагаем в ногу и тихонько поем хором — настолько тихо, что никто, кроме нас самих, этого не слышит.