Игорь Савельев - Лицей 2018. Второй выпуск [антология]

— Завтра я лечу в Барнаул, — сказал он.

Рейс был ночной. Проще было выдвинуться в центр и оттуда доехать на последнем аэроэкспрессе, как белый человек, но Олег предпочел мотаться с сумкой по северам, маршруткам — до Речного вокзала, от Речного вокзала. Автобус поначалу мыкался на исполинских эстакадах, потом катил по темным задворкам цивилизации, пустея-очищаясь. Тут тоже кто-то заходил и выходил, у всех этих пакгаузов, гаражей, безымянных поселков. Оказывается, всюду жизнь. Но и Олег, принявший схиму, был уже не московский человек. Сияющее Шереметьево, дорогое и бодрое независимо от времени суток, было не для него. Даже правильно, что рейсы на Сибирь здесь отправлялись обычно из специального гетто, с цокольного закутка, предполагавшего, что будет подан автобус, который пошарит по холодной осенней ночи, а не телескопический трап. Как третий класс у «Титаника», на котором не знали о роскоши верхних палуб — и не спаслись. Пройдя контроль и глянув в картонку посадочного талона, Олег убедился, что да, ему вниз, ничего не изменилось.

В отличие от главного этажа, этого многокилометрового коллайдера, где бары, хай-тек, дьюти-фри, тут всё было проще и многолюднее: видимо, потому что работали все три выхода на посадку, распределяя людей по Омскам, Томскам, Нижневартовскам и Челябинскам. Фамилии опаздывающих здесь не объявляли на безупречном английском и с истинно английской невозмутимостью — выкрикивали прямо от стоек. В основном мужские. Третий класс страдал от того, что курилка закрыта навсегда: Шереметьево поместило ее именно здесь, чтобы не беспокоить вонью белых людей, но теперь, с новыми законами, она стояла запертая и светилась, как аквариум. Табачный дух витал в сортире: никого уже не ловили. В здешнем буфете, который тоже был попроще, скорее как вокзальный, Олег взял сразу два пива: впереди полночи. Завернулся покрепче в чертов шарф, потому что порталы в Омски-Томски периодически надолго открывались и по залу гуляли мощные сквозняки. Запил таблетки. Он представил, как Арина откроет дверь — и удивится, и обрадуется. Но, скорее всего, будет на работе.

Он прилетит поздним утром, выйдет на радостную площадь с «газелями» — прилетать, как и улетать, всегда радостно, — будет солнечно и морозно.

Шереметьево никогда не спит и всегда истерично тратит деньги, но и сюда, в трюм, через омские-томские выходы вползала глубокая продуваемая ночь, мысли о будущем и сонное оцепенение.

Он допивал второй стакан и взвешивал мысли о третьем, когда позвонил Мухаметшин. Сначала Олег не хотел брать трубку. Мало ли. В воздухе. Но ведь если в воздухе — не было бы гудков.

— Йо, — ответил он в конце концов.

— Олежка, твою мать!!! — заорал редактор так, что должно было слышать все сибирское гетто.

— Я тоже рад тебя слышать.

— Ты уже улетел?!

Олег прикинул с тоской. Сказать, что он уже в Барнауле, — как-то недостоверно, самолет — все-таки не машина времени.

— Я в самолете.

— То есть ты еще на земле?

— Естественно. Чего стряслось-то?

— Слава богу! Олег!!! Так. Слушай. Плати любые деньги. Делай что хочешь, только выбирайся из этого самолета.

— А что? Он упадет? — весело откликнулся Олег.

— Блин, я не спросил, ты откуда летишь, из Шарика же?.. Слава богу. Слушай, тебе обязательно надо оставаться в Шереметьеве. К тебе уже едет Валера на Хижнякове. Дело на миллион!

— Что-то часто начали про Бога вспоминать, Ринат Ахметович.

— Олег, я тебя завтра отправлю в твой Порноул любым рейсом, в любое время, хоть в бизнесе. Ну и в обратку плюс день.

— Ой, а у нас тут двигатели запустились…

Тут пьяный вахтовик оглушительно уронил бутылку — он нес их кустом, зажав горлышки в пальцах.

— Так. Ладно. Серьезно, что там? — Олег поднялся, хотел рывком допить пиво, потом сообразил, что предстоит работа.

Куда «сдаваться», когда передумал лететь, но уже сидишь в накопителе, он не знал, поэтому лучше было поторопиться.

Однажды он снимал здесь, точнее в верхних интерьерах, но не среди бутиков, а в толчее. Как пошла инфа, что Эвелину Лоренс, еще вчера блиставшую на сольниках в Кремле, увозят в Германию оперировать неоперабельное, они рванули в Шереметьево. Счет шел на минуты, а пришлось еще бегать-утрясать с разрешением на съемки в аэропорту, и тут — в психозе, в горячке — он увидел ее. На расстоянии. Но не сразу понял, кто это. Он только увидел отекшее лицо по горло укутанной женщины, лежавшей на каталке с поднятым подголовником, — неузнаваемое. Возможно, ее оставили всего на миг, но, в общем, она лежала одна в каком-то аппендиксе коридора и, казалось, смотрела на него тоже, хотя было метров пятьдесят и между ними текли толщи ничего не знающих, не подозревающих людей. Его зрители. Ее слушатели. А свет — в аэропорту в любом закутке хороший свет. Наваждение было минутным, то есть долгим. Потом он кинулся названивать оператору, кинулся выдергивать его из толпы, вернулся-обернулся, а коридор уже пуст. Он молчал об этой тайной встрече, потому что его бы спросили: а фигли ты даже на телефон не снял, для чего тебе телефон, руки, ноги, голова?.. Впрочем, тогда он знал, записи с каких камер наблюдения и за какое время ему искать, так что как-то выкрутились. Эксклюзив состоялся. Взгляд один на один. А когда Эвелина Лоренс возвращалась из Германии, эксклюзива уже не было, но это компенсировалось эффектностью и красотой. Много красоты. Толчея телекамер, мириады блицев. Толпы рыдающих поклонниц. Цветы, много мягких игрушек, оператор даже декоративную корзину с фруктами где-то подснял, хотя это было странно. Дорогой полированный гроб.