Виктор Пелевин - Искусство легких касаний

Федор Семенович сокрушенно вздохнул.

— И дешево у тебя только на первый взгляд, — безжалостно продолжал Ринат Мусаевич. — Потому что на самом деле куда дороже.

— Почему?

— Ты за каждые сутки перевозку в два конца оплачиваешь. И ФСИН, и самолет, и вертолет, и спецмедицину. А я один раз за трое суток. У меня целый вагон скопирован, а у тебя всего одно купе, так что контингента я больше вожу. Но самолет-то все равно целиком фрахтовать и тебе и мне. Цена одна. А сами урки по деньгам в общем раскладе говно, сколько их — вообще не важно. Бюджетные варианты, они в действительности самые дорогие. Если по большому сроку смотреть.

— Это да, — кивнул Федор Семенович.

Ринат Мусаевич сделал еще один шаг к трапу, остановился и потрепал Федора Семеновича за плечо.

— Ничего, не расстраивайся. Вот выйдешь через год на ай-пи-о, купишь лодку подлиннее и сделаешь себе нормальный столыпин. Не завидуй, Федь. Я ведь тоже в этом мире не самый крутой. Вон у Ромы знаешь как на «Эклипсе»? Вагон на вторые сутки тормозит, окно в коридоре открывают — типа проветрить, а там вечерний перрон, станционный фонарь качается, бухие мужики дерутся и бабки грибы продают в банках. В вагоне в это время капустой начинает вонять, и слышно, как на станции Киркоров из репродуктора поет. Все, блять, стопроцентно реалистичное. Настолько, что мы один раз в клетке даже на водку собрали, забашляли старшине, и он нам бутылку паленой через окно купил… Печень потом двое суток болела. Видишь, как бывает? Ты вот мне завидуешь, а я Роме. Нормально, Федя. Это жизнь…

— А-а-а, — наморщился Федор Семенович, словно до него наконец что-то дошло, — так это… А я-то…

Ринат Мусаевич, уже поставивший ногу на трап, опять остановился.

— Чего?

— Разговор был в моем столыпине. С неделю назад. Только теперь вот доперло.

— Какой разговор?

— Да ехал на соседней полке один мужик — такой типа честный фраер. Всю дорогу мне мозги штукатурил своей конспирологией. Мол, Путин Абрамовича уже раз пять арестовывал и отправлял по этапу — а до конца задавить не может. Абрамовича к самой зоне уже подвозят, и тут жиды с масонами приезжают в Кремль, подступают к Путину с компроматом и говорят: «Отпусти немедленно нашего Абрамовича, а то все счета твои тайные раскроем». И Путин прямо с этапа отпускает. Злится, чуть не плачет — а поделать ничего не может. Так до зоны ни разу и не довезли.

— Крепко.

— И, главное, арестант, который мне это втирал — по типу канонический русский мужик духовного плана. Глаза синие как небо. Чистый Платон Каратаев — такие раньше разных тургеньевых на парижские запои вдохновляли. Мол, придет день, и сокровенная правда через такого мужика на самом верху прогремит…

— Ну вот, считай, и прогремела, — усмехнулся Ринат Мусаевич. — Расскажу теперь всем за коньячком.

— Боже, как грустна наша Россия, — вздохнул Федор Семенович.

— Грустна, — согласился Ринат Мусаевич. — Но сдаваться не надо. Мы ведь не просто так со спецконтингентом катаемся, Федя. Мы с людьми по душам говорим на понятном им языке, воспитываем… Ныряем в народ на всю глубину его. И сегодняшний твой рассказ тоже как-то отзовется. Упадет в копилку. Люди, глядишь, немного человечнее станут, глаза приоткроют. Капля камень точит.

Федор Семенович открыл было рот, но Ринат Мусаевич остановил его жестом.

— Юра вон у себя на «Катаклизме» баню в столыпине устроил, — продолжал он. — Жестяные стены, слив воняет, на стене банка с опилками и содой. Иногда током ебошит, но не сильно. Значит, в каком-то реальном поезде такую же точно баньку сделали. Люди теперь в дороге помыться смогут — если, конечно, конвой разрешит. Вот это и есть социальное партнерство. Понемногу, понемногу богатство и просвещение просачиваются вниз. Для того ведь в девяностых все и затевали.

Федор Семенович кивнул.

— И то верно, — сказал он. — Но как же чертовски медленно. Как много еще надо сделать. И как коротка жизнь…

Я спросил луну, чем еще я могу быть ей полезен.

Я духов вызывать могу из бездны! — И я могу, и всякий это может. Вопрос лишь, явятся ль они на зов…

вероятно, Акинфий Иванович поет песню Louane «Jour 1»: «C’est le jour 1, celui qu’on retient» — «День 1, тот, что мы запомним».

см. примечание к эпиграфу.

heterosexism — система предрассудков и суеверий, объявляющих гетеросексуальные отношения естественной нормой; ableism — дискриминация в пользу физически здоровых.