Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Переправа невелика, но паромщик уверен, что успеет изложиться, поскольку надуманное диво уже присвоено им и заучено, как молитва.

И вот… Наконец-то на берегу появляется долгожданная личность! Паромщик мигом наполняется деятельностью. Паром движется неторопко. Однако хозяин его не настроен медлить с рассказом… И струится над водою небыль, чистая, как сибирские малые реки.

Жаль, что подобные выдумки запоминались людьми не так уж старательно! Жаль!

Мне чуток повезло: знавался мною один такой паромщик. Придумки свои называл он уважительно – старинушками.

Так вот.

– О-о! Мил ты мой человек! Чего только со мною, в паромщиках-то, не бывало. Уж больно молодым взялся я лямку перевощика тянуть. А что говорильней всякой, так это я, считай, сызмальства одарён был природою – уши, иной раз, у людей закладывало от моего звону. Смолоду было мне что сбрехнуть, что прихвастнуть – как пылинку стряхнуть.

И приговорки, и припевки прям водобоем из меня выхлестывались.

В деда Ермолая пошёл. Тот, надо заметить, – говоруном был от Бога, царство ему небесное!

Раз как-то в одно, ещё молодое моё лето, объявись на переправе реки Протоки, что теснилась под яром деревни Лисаветино, мужичок один – нестарь ещё, шустрявый такой. Народу в тот раз на пароме собралось многовато. Вот он при всём этом скоплении и назовись знахарем – лекарем, стал быть. Ну ладно, лекарь так лекарь. Только со слов его получалось, будто он всякого человека наскрозь глазами просвечивает.

– Ври да с брёху не помри, – это мне поправить его захотелось.

Ну и он мне от себя тоже подковырку поднёс:

– Из тебя, мол, Кузьма, воопче-то – ни носок, ни варежка, ни пирог, ни шанежка… Так что, дескать, не лезь в хомут, а то у меня долог кнут…

Одним словом, загнул мне корявого! Тут-ка меня ух как заеда взяла! И полезла из меня эта обида, будто сам лукавый вставил мне трещотку в глотку. Кинулся я на того знахаря всяко обзываться. По этой части я тогда ни от какого бы аллюра не отстал.

Ясно, что не поглянулась тому знахарю трескотня моя щекотливая. Он при людях-то и привязался ко мне: давай, дескать, я тебя от немочи твоей брехливой полечу. Я ж ему ответно возьми и пропой:

Мужики на пароме от пуза хохотать взялись. А мне такое дело – елей на душу… Лекарь тот и себе поухмылялся, головою покачал. Тут паром мой в берег ткнулся. Лекарёк мой и подался себе прямиком в Лисаветино. Чо он тогда потерял в нашей деревне? Главное, что потом, кого я ни спрашивал, никто его там, странное дело, не видал, как по дороге растворился мужик!

Ну и хрен с ним!

Ладно.

Это случилось где-то как раз после Иванова дня, восьмого или девятого июня, по новому-то стилю. В начале сентября, на Агафона-огуречника, что опять же ныне да теперь приходится на четвёртое сентября, когда ни в коем разе нельзя нечистого поминать, поскольку в эту ночь он бедокурит по полям, да и по засёлкам. При его упоминании он может предстать в полном своём виде, перед тем, у кого с языка сорвался.

Так вот. В тот день сплошная хмарь небо затянула – прелая духота ажно всю грудь заложила. Однако часом задышал Таймыр, сиверком побежал он навстречу нашей Протоке, взбарашил только что спокойную речную волну и скоро хлестанул таким ли дожжищем, что и пескарь под колоду полез.

Я, конечно, поторопился паузок свой к берегу прирастить да кинуться было домой. Но тут, из ближнего березняка, выкатывается, здравствуйте нам, – не поскользнётся тот самый знахарь, которого я летом перед мужиками охахал, чтоб его черти в полоску драли!

Так я об нём тогда подумал.

Пока этот нестарь до причала моего по лывам дошлёпал, я ему про себя всяких таких сулил семь бочек насолил. А свою работу, однако же, надо справлять. Куда от неё денешься – на звезду-то не взденешься. Как говорится, нанялся – продался.

И только уж потом, на середине моей Протоки, я от досады маленько одумался: чего, корю себя, взъелся на человека, словно он меня с престола свалил?

Полреки я на знахаря спиной смотрел, а тут взял и глазами повернулся.

Стоит мой знахарёк – во всю харю улыбкою размазан. Лыбится как дурак на кулак и говорит мне:

– Поздновато каешься.

– Разве я те чо сказал? – даже мал-мало потерялся я.

– Сказал, не сказал, – с ехидцею отвечает мне этот самый лекарь хожалый, – а узелок развязал…