Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

– А ты чо? – опять завыворачивало меня наружу, – уж не завязывать ли явился?

Лекарёк смеётся:

– Я те, – говорит, – конечно, не бабка повитуха, – но уж ежели завяжу – полной мерой удружу…

В ту пору я эвон каким верзилою был – теперь усох. Знахарёк тот спротив меня – сверчок.

«Ах, ты, – думаю, – кабысдох паршивый: туда же – из кремня да молнии высекать…»

– Ну-ка, – говорю, – прикрой зёвало своё ладошкой, а то ветерком язык прихватит…

Мужичок только лыбится ответно:

– Прихватил, – говорит, – мужик копыл, да про хозяина забыл…

Копылом у нас тогда сани-дровни назывались.

К чему он так сказал, я не понял, а только опять в голос ударился. Зацепило меня и понесло:

– Намекать-то, – ору, – намекай, да подале отбегай, не то полосну по гузну – куда вонь полетит!

А тот знахарёк мне в лад отвечает:

– Полоса-то длинна – достанет и до твоего гузна…

Я уж и понимать стал, что не сбить мне лекаря с ума, что сам я перед ним – с большой дороги недельный след. Да только раздувает меня досада на все стороны. Даже заикаться от волнения начал. Однако нестарь, чую, так вот и подыскивается под меня.

– Никак, – спрашивает, – Остап серёдкой ослаб? То поносит тебя, то запирает?

А я – того тошней:

– Пошёл ты, – ору, – туды, где нет череды! Это значило в то время – где нет порядка.

– А где её нет-то? – настырно спрашивает лекарь.

Сгоряча-то я и про Агафона-огуречника забыл. Ну, и ляпнул со всею милой душою:

– На Лысой горе, да у чёрта в дыре…

Только помянул я нечистого – трах-бах! – паромная перетяга через Протоку лопнула, как нитка. И понесло-закружило мой дощаник от близкого уже берега на самый стрежень. Кинулся я было зацепиться за дно якорьком железным, а того в проушине паромной как не бывало! Только что тут был! Куда подевался?!

Мужичок смеётся:

– Неужто у нашего тетери потери?

Ещё и в советчики пристроился:

– Ты бы, – наставляет, – поменьше галдел да получше б глядел…

От злости-то я и вляпался в него всеми глазами и только тут обнаружил, что кафтан-то на моём гостенёчке на бабью сторону запахнут, и обувки не на ту ногу надеты. Всё! Леший! Вот тогда-то я про Агафона-огуречника и вспомнил.

«Вляпался! – думаю. – Чо теперь делать?»

Это я сам себя молча спрашиваю.

А он мне отвечает:

– Задрать штаны да бегать…

Потешается, значит, над моей заботой нечистый.

Тут я руку и вскинь – перекреститься.

– Погоди! – поторопился остановить моё намерение нечисть. – Крестом, – говорит, – осениться, не девки добиться; успеешь. В этом деле ваш брат не промахивается. Крестное знамение к другому не убежит.

Я, руку не опустивши, отвечаю ему:

– Мне, значит, годить, а тебе мои мозги крутить?! Верни паром на место!

– Паром-то мне вернуть, что глазом моргнуть, – уверяет меня лешак. – Только зачем твой паузок туда-сюда швырять? Нам с тобой сегодня в Голомыздине оказаться необходимо.

Деревня та, Голомыздина, в семи ажно верстах ниже Лисаветина по реке Протоке стояла.

– Это чего же я там не видал в твоём Голомыздине? – спрашиваю лешака.

Он мне поясняет, что он, дескать, голомыздинскому полевику большую часть лисаветинского зверья в карты на днях продул…

– А я, – спрашиваю, – какой стороной к твоим заботам прилип?

Нежить толкует мне:

– А при том, что этот самый голомыздинский полевик повадками больно жуликоват. Ежели он меня и нонешней ночью как милашку обставит – вся лисаветинская дикая живность перейдёт полностью в его владения. Вы тогда, – говорит, – даже рыбки в реке не поймаете. Пособи, – слёзно просит лешак, – отыграться. Пожалей и себя, и меня, и деревню свою. Быть ей без тебя ошельмованной…

– Чем жалеть-то? – продолжаю кочевряжиться я. – Крестом или пестом?

– А тем, – вроде бы как и юлит уже передо мною самозваный лекарь, – что голомыздинский этот мошенник страсть как всякие приговорки да припевки любит. Ты же у нас, кто не знает, на такое ремесло – ух! Я бы, – мечтает, – с Голомыздиком сел бы в карты резаться, а ты бы говорильню свою распахнул. Я знаю, взялся уверять меня леший, – что полевику тогда плутовать станет не к уму…

– Самому-то тебе невмоготу ли, чо ли, отворить? – спрашиваю через ногу обутого. – Тебе, – говорю, – тоже язык во рту не мешает…

Лешак признаётся: не умеет, дескать, он два дела одним разом делать.

Отвечаю:

– Тут я тебя понимаю. Только мне-то, – спрашиваю, – какая с того польза?

– Самая прямая! – только что не крестится лешак. – Одно дело – живность лисаветинская на место вернётся, другое – паузок твой обратно перекину. А ежели тебе этого мало, то обещаю: сколько бы ты на реке своей Протоке перевоз ни держал, никакая перетяга никогда больше не лопнет!