Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Особенно последней посулой он меня, можно сказать, и купил.

Говорю нечистому с готовностью:

– За такую, дескать, за награду – хоть трижды кряду…

Не успел я этого сказать, смотрю, а уж паром-дощаник мой стоит напротив Голомыздина. За красноталом же береговым, смотрю-вижу, костерок весёлый кем-то распущен.

Лешак мне поясняет:

– Вишь вот – полевик-то уже поджидает нас.

Мой паузок тем временем сам собою к сходням чалится. Тут уж мы оба-два с лешаком живчиками на взвозе оказываемся.

Голомыздик – тут как тут.

– Где ты, – уже пытает он моего лешака, – такого костомыгу выискал?

Это я, выходит, полевику не по губе, знать, пришёлся.

Лекарёк мой самозваный отвечает на вопрос:

– Я его не к столу тебе доставил. Зубами-то не брякай. Давай-ка лучше заводи свою гармонию!

С последними словами это он ко мне уже поворотился. Сам откуда-то хромку-гармонию мне подаёт – ту самую, на которой я сызмальства упражнял руки свои переборы творить.

Принял я от лешака музыку мою, не дожидаясь лишнего приглашения, развёл меха на все потроха и заблажил с привычкою:

Чо говорить про тогда, ежели я и после того случая не мог не чикотать языком от зари до зорьки:

Оба нежити рот на меня раззявили – напрочь, похоже, забыли, за каким ляхом сошлись.

А я уже загорелся: перед ними то гусём, то кочетом – ажно глаза плёнкою затягивает:

Вот и слышно мне – в тальниках прибрежных запоплескивало. Оборачиваюсь-гляжу: на-ате вам! Весь берег сплошною нечистою силой усыпан! И сам водяной тут как тут!

Оборвал я свои припевки, глянул на своего, на лисаветинского, лешака и спрашиваю так это сурово:

– Где, мол, ваша игра раскартёжная?! Чего ты из меня простого скомороха гнёшь?

– Ну, с какой ляды-пустоши выворачивает тебя, брат? – выскочил с уговорами наперёд моего лешака Голомыздик неспрошенный. – Не всё ли тебе равно, кем ты позван да кому роздан?

– Ну уж, – отвечаю полевику, – извини-подвинься, рад бы я братом стать, да не тебе меня братать. Ко всей твоей чертобратии я в шуты не нанимался.

Говорю я эти слова Голомыздику, а сам на лисаветинского лесовика взыскательно смотрю. Смотрю и вижу: только что не плачет мой несчастный лекарёк.

– Не отказывайся, – просит. – Выручай! Я, – признаётся, – перед Голомыздиком до нитки продулся. Нынче полный его кураж. Помогай, – скулит, – а я перед тобою в долгу не останусь…

Чо мне оставалось делать? Вроде по-человечески просит. Да и мне самому не хочется Лисаветино оставлять без рыбалки-охоты. И развёл я опять свои лады – ударился в песню:

Старинушка эта длиннее длинного. Ежели сейчас её полностью сыграть, на всю мою тогдашнюю реку Протоку повдоль бы тянуть хватило.

И чего я только в ту ночь не наголосил. Костёр давно погас. Осенняя ночь темнее медвежьей подмышки. В кромешной тьме передо мною только дикие глаза сверкают. А я, дурак, знай глотку деру.

Испелся весь, избалагурился… А ночь никак не кончается, будто бы их три кряду поставили.

С великого, знать, устатку невольно возьми я и помяни Отца Небесного:

– Господи, помилуй!

Только обмолвился, передо мною полное утро. А сам я сижу высоко над землёю – поверх лисаветинской церковной звонницы, крест золочёный обнимаю и блажу на всю деревню:

А внизу подо мною весь церковный двор народом взят. И, что самое главное, смеху не слышно. Головы селяне задрали и крестятся на меня, как на полного дурака.