Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Хотя смутно, да и теперь ещё помнится таёжными людьми заклинание, которое творилось стариками на случай пропажи в урмане охотного человека:

И опять же… Где тот океан? Где тот остров? Какую для себя выгоду надеялась добыть владычица жизненного провала, познавши тайну Алатырь-камня? Кто нам возьмётся всё это объяснить?

Ну ладно. Пущай покуда всё остаётся как есть, а мы воротимся во двор деда Корявы.

Со слов ли, с хохоту ли шаловатой Устеньки, а вроде бы как все разом прозрели, а то наоборот – ослепли. Одним словом, напала на людей какая-то душевная слабость: ну, сани, ну, стоят, ничего себе – хорошие сани. Только есть ли нужда рубахи из-за этого рвать? Надо подождать, какими из-под Егоровых рук следующие козырки выпорхнут. Тогда можно будет и кошелем потрясти…

Вот по таким по гладким думам и разъехалась ярмарка. Серебруха же остатным вечером во дворе своём долго кормил резными санными боковинами да глянцевитыми полозьями прожорливый костерок. Смотрели сыздали на тот малый пожар большекуликинцы и невесёлые думы свои перемалывали досадливыми языками:

– Это ему Устенька подладила – за дочкины муки.

– А так ему и надо: не пляши перед хромым…

– А ты, коза, не лезь под образа… Егор ли повинен в том, что заикатка душу свою перед ним готова расстелить?

– Губа – не дура…

Вот чего на Сибири возами наскубили, так это присловий да поговорок: что ни словцо, то копьецо.

Сладил Серебруха другие сани, и опять ярмарка налетела.

– Ну, могё-ошь! Ну, ма-астер! Интерес берёт поглядеть, на что ты дальше будешь способен. Вот тогда уж – по рукам…

На третьи сани какой-то хлюст глянул и говорит:

– Пожалуй, мною чудо бы это купилось, да вот купило затупилось: не по нашим дорогам царя из себя выгибать. Ты, паря, чего бы попроще изладил…

– Зачем попроще? Самокатки Севергин пущай изладит, – опять подсунулась со своим советом шалавая Устенька. – В них по любым дорогам – как по столешнице…

– Не самокатки – самолётки сотворю! – ударил кулаком в ладонь никогда прежде не ходивший в росхристях Егор.

– Фю-у! – только и сумелось кому-то присвистнуть в толпе на Серебрухину посулу.

А кому-то прошепталось:

– Пропал человек!

И тут в голос ударились девчата:

– Ведьма проклятая! Нарочно придумала о Северге?!

– Вконец изурочит парня!

– Не сама ли она и есть Северга?!

– Сщас проверим. Хватай шалавую!

Сообразив, что доигралась, Устенька бежать кинулась. Да вряд ли спасли бы её от цепких рук не столь уж быстрые ноги, кабы шум скорой расправы не покрыло Пичугино пение. И хотя даже на песню не выделил ей Создатель ни единого словечка, однако же голосом души своей сумела, смогла она донести до сознания взбудораженных людей такую истину:

Поняли в тот день большекуликинцы, что искра человеческой мечты негасима. Сказанным словом она витает по умам. И не беда, что Егорово обещание не исполнится им самим. Придёт в мир иной мастер. Серебрухино слово отыщет его и озаботит. И любая Северга со своими хитростями ничто против людской переимчивости, поскольку человек задумкою своей обязан только времени…

Внимали селяне Пичуге и диву давались: насколько, выходит, значим в этом безмерном мире каждый человек! И насколько он становится обобранней от неумения дослушаться до чуда того слова, которым говорит благая мечта…

Замолкла Яся, а люди, околдованные её отповедью, занемели в желании осознать себя. Стоят, думою затекли. И тихо вроде, но очень внятно сказала в оцепенении шаловатая Устенька:

– Ой, доченька! Откажись лучше от Серебрухи. Не здешней теперь он жизни человек. Не наладит самолёток – в думах загинет, наладит – Северге станет нужен.

– Ну, вы подумайте! – страшнее всякой Пичугиной кошки реванула которая-то из девах. – Мы стоим тут, ухи развесили, а они сговорились да принародно хомутают Егора.

Лесом-тайгою подступила до Яси со всех сторон хула, точно, не окажись её в деревне, всякой бы невесте по Серебрухе досталось.