Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

А ведь Кумани-то? Они же все на болоте остались! Кто скажет Саньке, что с ними натворила вся эта чертопляска? Да и как ей воротиться в деревню одной?

Санька тык, тык в камушки пальцем, а они не действуют. Вот беда! Девчоночка даже заплакала.

Только чего реветь-то? Её удача на слезу не клюет.

Поднялась. Из моховины выбралась на близкий болотный край. Взялась ожиной продираться до того места, где ночью за Шайтаном входила в зыбуны. Надо ещё оберегаться, чтобы кому из деревни на глаза не попасть. Поймают теперь – убьют! А тут, как на то зло, голоса впереди.

Затаилась Санька в колючках, ждёт.

А Шайтан-то её учуял!

На то ведь и собака.

Да как лай поднял. Да в аршин от земли прыгать давай! Да волчком, да волчком…

И Володей, и Андрона, и Никиток, и сама выручательница – пока дошли до дому, нахохотались все до седьмых колик…

Что ожерелье? Да пригодилось!

Камушки из него шибко пособили и Куманям в другое место переехать, и Свиридам, ими с собою взятым, хорошо дожить, и главное, Саньке – до неё уже никогда не смогли дотянуться дурные руки.

Чудеса многолюдья сторонятся, потому случаются в основном с теми, кто одинок да склонен перебиваться в жизни выдумкой. Мечта, ежели она здравая, она всё знает. Она ведь до появления хозяина своего на свет успевает облететь весь мир, всё оглядеть и всё запомнить.

Готовому-то человеку только представляется, будто бы он сам что-то измышляет. Нет-нет! Это ему в часы одиночества открывается память выдумки. То, о чём она ему повествует, где-то в мироздании уже случалось. Ну а поскольку Вселенная бесконечна своей повторяемостью, то любая человеческая мечта способна образоваться наглядно. Хотя исключительная, но возможная эта редкость и воспринимается людьми как чудо…

Яся Пичуга с матерью своей – шаловатой Устенькой до деревни Большие Кулики, что стояла на берегу таёжной реки, вроде как со внешней стороны были прилеплены. Годов тому за десяток, как случиться описанной тут оказии, Ясина мать, убегши, по её словам, от грозного супружника, закатилась с дочкою за Васюганье, да только привиться до местного народу не сумела, поскольку оказала себя такою гулёною, которую прикуй до ворот – и столбы унесёт. Нечистый, похоже, на ней где-то целыми неделями скакал, принуждая кидать на произвол судьбы малолетнюю дочку.

Конечно, люди стали в открытую говорить, что никакого супружника у такой шалавы не было и быть не могло. Насчёт же дочки?… Так в жизненной суете своей вряд ли мать разглядела, от кого её поймала. Потому, видать, и получилась Яся какой-то недосиженной. Ежели она и представлялась на белом свете живою, то разве что одними только глазами.

Да уж. Глаза у неё были – две утренние звезды на чистом небе.

А всё остальное? Посдёргивай, казалось, лохмотья, в кои рядила дочку разгульная мать, ежели найдутся под иными голые косточки, то и слава Богу.

К тому же бедняга эта даже имечка своего настоящего произнести не могла – настолько была заиката. Иной раз до посинения заходилась. Когда кому с расспросами выпадало до неё вязаться, так не хуже было бы лютой пыткой девку пытать. Потому к ней никто лишний раз и не приставал. Потому и сама она старалась ни до кого не касаться.

– Божевольная1, – страдали за неё бабёнки да шептались от неё в стороне: – А не всучена ли Устеньке нечистым духом мертвяка с чужими глазами?!

Сносно заикаткою выдыхалось одно только слово – «я». Это «я» отдавалось ею с каким-то присвистом. Потому и стал народ называть её Ясею.

Что там ни говорили о Ясе люди, а все жалели – не обижали. Разве что пацаньё… Оно поначалу даже дразнилку придумало:

Озорники – чего с них возьмёшь? Дуракам закон не писан.

Жить шаловатая Устенька наладилась в мазанке недавно умершего бобыля Бореньки, невеликий двор которого сходился задами со двором большекуликинского санника – деда Корявы. Тот, с малков в подпасках бегаючи, всё покрикивал на блукавых бурёнок: куды тя корява понесла?! Оттого на всю жизнь и остался Корявою, хотя, заусатившись, от гурта отошёл и взялся гнуть полозья.

При нём, при Коряве, держался внук – Егорка, который с рождения светленьким, навроде седеньким, удался. За что и кликали его Серебрухою. Парнишка был вихровой, но жалостливый. Когда гулявая Устенька до Больших Куликов прибилась, ему годов двенадцать уже сравнялось. Лет на пяток опередил он в годах Ясю. Вот и взялся он опекать глазастую. Драться доводилось. А когда в ней проявилось умение узоры всякие выводить, то, радуясь тому, обещался: