Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

– Вы поглядите на неё! Чирью некуда прилепиться, а она чего-то там ишо для парня освобождает…

– В зад дунуть – голова отвалится, а туда же…

Да уж… Языком болтать – не деньги кидать. Столь густо была осыпана Яся лихими щедротами, что с неделю, больше, разгребала она шиповатую кучу – и носа на деревню не показывала.

Однако урожаистые на дурное слово Серебрухины заступницы тем временем и до частушек довымудривались; подговорили пацаньё орать на всю улицу:

Егору-то Серебрухе некогда было вслушиваться в экое бесстыдство. Сутками взялся он иссиживать себя, морокуя, каким ему вывертом навести на новые сани резьбу, чтобы она не только не мешала на взлёте, но ещё и способствовала вспенивать воздух. Из камышин, рознятых на пластины, приступил он приращивать до козырок только что не тёплые крылья; точно такой же хвост скоро оказался способным, по желанию мастера, хоть парусом подняться, хоть опорой распластаться по ветру, хоть рулём послужить.

Многие из большекуликинцев уже бегали по веретье, что пологой горою шла вдоль берега реки, прикидывали на глазок, сколь она высока, судачили:

– Така стремнина вскинет не только Серебрухины крылатки.

– И в простых санях, придись, не рискнул бы я с неё скатиться.

– Да-а! Соцедова безо всякой Северги в любой жизненный провал угодить – раз плюнуть.

В наступившую осеннюю непогодь заждавшиеся пацанята взялись сообщать друг дружке с крыльца на крыльцо:

– Бабка Луша сёдни обещалась, что по этой слякоти снега лягут.

– Глядеть пойдёшь?

– Дурак я ли, чо ли, – не пойти.

Но не довелось, не выпало ни с дождём, ни со снегом на деревню Большие Кулики долгожданного восторга. Всё, что мог, отдал Серебруха своим саням. Носовину гордую приладил в виде Индрик-зверя. По первому снегу, один, ночью, доставил крылатки на веретью, чтобы светлым утром раскинуть крылья над речной поймою – ежели не подведёт ветер.

Ветер санника не подвёл, да самолётки за ночь ровно припаялись до земли. А у Индрик-зверя на морде ехидная улыбка откуда-то взялась.

Хотел Егор спалить крылатки – мужики отстояли:

– Тебе от Бога – и нам немного… Ребятишки увидят, что ты красоту гробишь, подумают: и нам можно.

Так и осталась Серебрухина мечта стоять на веретье прекрасным чучелом.

На том Егор и заведовал – в думу кинулся. Всё реже стал бывать в настоящих днях. Всё чаще стал искать себя в ясном былом либо в тёмном будущем.

И стал, как говорят, наш Клим – ни лапоть, ни пим; и сделался Клим – хоть собакам кинь…

Ну а те, которые изводились частушками, принялись нашёптывать Серебрухе:

– Это безъязыкая ведьма со своей шалавой матерью загубила твою работу. Они и тебя на нет изведут.

Набрал Егор того шёпоту полную голову, и далось ему, что сам он к такому выводу пришёл. Как-то на Масленой выпил, перевалился хмельной головою через огородние прясла и давай шуметь:

– Ведьма! Перепой свою поганую песню. Не то я тебя самуё перепою…

Да. Язык – не камень. Он размашисто бьёт – не отсторонишься.

С того дня всё чаще стал переваливаться Егор через прясла хмельной головой, всё чаще грозиться:

– Перепой песню!..

Кроме хулы-обиды, Яся принимала на душу ещё и ту боль, которая скатывала Серебруху под гору жизни. И оттого ещё лихорадило её, что торопилась она прикинуть, как бы половчее опередить ей Егора, чтобы принять на себя окончательный его удар.

Давно бросила она разводить напевы. А ежели когда и подавала голос, тоска в нём была столь безысходной, что скотина и та впадала в беспокойство – вроде как надвигалось на небо полное затмение.

Один раз перетерпела деревня это «затмение», другой раз переморщилась, а уж в третий раз – на месте Ясиного двора только чудом пустырь не случился. Так и скончались Пичугины песни.

А тут как-то вышла она на крылечко – глянуть, не Егор ли спьяну кличет её. Голос послышался. Вышла, а никого нету. Зима, над которой собирался Серебруха птицею взлететь, давно минула. На дворе лето красное, заря вечерняя; комар-толкунец хоровод затеял – так и норовит всем игрищем в глаза кинуться.