Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Уже свечерело, зажигались звезды. Окна квартиры все горели, все до одного. Давно так не бывало.

Радостный и озабоченный, он сам открыл дверь ключом.

— А-а, — сказала Лёна, вытирая лоб тылом руки. — Неужели трудно было позвонить? Я вся извелась.

Она домывала угол в передней. Рукава его старой выцветшей ковбойки были засучены. Раскрасневшаяся, вроде оживленная, но Косыреву показалось — искусственно. В глазах что-то притаилось.

— Зачем? — сказал он. — Руки пожалей, хирург.

— Видишь, в перчатках. А кто другой сделает, попробуй отыщи. Натрем уже вместе... Ну?

Он хотел обнять, но, выставив мокрые руки, она уклонилась.

— Насчет тебя договорено́. Документы от Ефимова и — на работу.

— Вот спасибо, просто одолели дурные предчувствия. Смотри, никаких покровительств, иначе со стыда сгорю.

— Будь спокойна, семь потов,—он присматривался.—Да что с тобой такое?

Она прикусила губу. Принужденно засмеялась, взъерошила ему волосы.

— Фу, забыла, что в перчатках! Значит — в открытый бой, с копьем? — снова принялась она за дело.

— Наступил, Лёнка, момент. И не посмеивайся. Открытость во всем, не наш ли идеал?

Она махнула рукой — иди туда. В квартире оказалось много изменений. Письменный стол сдвинут боком к окну, прорванный абажур заделан. Середина комнаты освободилась, и все посвежело, ожило.

— Вот, — она вошла, опуская рукава, — такая мировая хозяйка. Но не заблуждайся. По-честному — все это скука.

— О том и говорил.

Звонила в Сестрорецк: только книги и «Хельгу» вместо твоего нелепого шкафа. Все устроят, ехать не надо. Вообще, как можно меньше вещей. Ведь мы не собираемся стать одушевленными экспонатами? От одного предположения коробит.

— И это верно.

— Ну-ну, со всем, видите ли, согласен. А почему?

Она с усмешкой склонила голову, критически прищурилась,

— Да потому, что заморен голодом. Пойдем-ка.

Жуя что-то, он видел, чего не замечал раньше. Детские ямочки в уголках полных губ; бледный шрамчик под ухом. Но в озабоченности гладкого лба крылось суровое.

— Ешь, ешь, — кинула короткий взгляд.

— Что с тобой, Лёнка?

С нежданной доброй улыбкой она притронулась к его руке.

— Ты почувствовал? Это так надо, чтоб мы понимали друг друга без лишних слов.

Косырев звякнул вилкой и вздохнул. Молчала, набираясь решимости, и она. Хорошо хоть перекусили.

— Толя, — сказал она. — Не бойся, милый. В чем-то я старше, мудрее, что ли, тебя. Давай в последний раз, чтобы не возвращаться, а то измучаюсь до утра... Столько ссорились, отталкивались. И расходились, едва не сойдясь. Думаешь, от капризности?

— Н-нет, — он помедлил. — Не потому.

— Верно. В Ленинграде прошло вскользь, мимо. Спасибо, спасибо, что увез. Но от всего, что я там говорила, не отмахивайся легкомысленно.

— Что ты, — он поднял глаза.

— Прости, — Лёна быстро придвинулась, взяла его голову в теплые ладони. — Прости, что огорчаю. Ведь и сама огорчаюсь, противная рационалистка. Но, Толя. Я не могу отступить в этом разговоре. Чувствую разумно, неразумно не могу.

Она вздохнула прерывисто, отпустила голову.

— Так жаль, а врозь прожитого не вернешь. Нет такой силы. И кажется, — о, я надеюсь, только кажется и ошибаюсь, — мгновенная юность пролетела вчерашним днем. В любом случае мы начинаем снова. Совсем снова.

Он хотел ее ладоней, но поняв, она упрямо спрятала руки — чтобы не разжалобиться.

— Нам предстоит совместная жизнь. Надеюсь — долгая. И вот — на что опираться? На какой основе ты хочешь жить вместе?

— Мы любим друг друга.

— Любовь? — она задумалась. — Это всего-навсего слово. Разве не чувствуешь, как жалко иногда звучит? Как легко девальвируется? Мы не молоды и потеряли право на глупость. Что значит — любить? Это прекрасно, это хочется. Но забыть себя в другом до гробовой доски — выйдет ли?

Она перебросила волосы за ухо.

— Преувеличиваю, может быть. Но намеренно, чтобы ты понял. Это так важно. Оч-чень изменилась за последние дни, не прошли даром. И думаю, не выйдет у нас хеппи-энд, совсем не выходит. Если говорить этим словом, могу любить не за что-то, а для чего-то.

— И для маленького? — тихо спросил Косырев.

— Для ребеночка? — встрепенулась она, глянув в глаза. — А не боишься, нужен? Ребенок это ведь... у-у-у.

Так сказала, что он действительно почувствовал неудобство. Страх. Будто ребенок отнимет любимое дело, которое требует всего времени. Тревожно вгляделся. Ее и его ребенок.. Нет, какое-то просто наваждение.