Александр Маркин - Дневник 2006–2011

Надо бы провести унификацию внутреннего мира всех людей на свете, наподобие той, что предложили в 1884 г. железнодорожные инженеры на Интернациональной Мередианной Конференции, после которой все часы мира стали ходить синхронно.

2 июля

В метро пьяный парень с пустой бутылкой из-под «Столичной» приставал в вагоне к пассажирам, хотел говорить за жизнь, но с ним никто разговаривал. Он стал стучать бутылкой то по двери, то по поручню, я все время боялся, что бутылка разобьется и осколки полетят в меня.

Пожилой пассажир с седой бородой, в кожаном коричневом пиджаке поднялся со своего места, подошел к парню и громко попросил его вести себя прилично.

Парень вроде успокоился. Пассажир вернулся на свое место. И вдруг парень отшвырнул бутылку, подбежал к нему и заорал на весь вагон: да как ты смеешь мне указывать, как мне себя вести! Да какое тебе нахуй дело, что я делаю! да ты хоть знаешь, какая… какая… какая у меня, блядь, тяжелая жизнь! хуйли ты меня успокаиваешь, а? Солженицын, блядь!

3 июля

Был на книжном фестивале. Много народа, любителей книг; правда, их все равно намного меньше, чем покупателей в торговом центре вечером.

4 июля

О… рассказала про своего бывшего мужа, какой он недалекий. Она говорила ему про одного профессора. Этот профессор развратный, двуличный, у него в Женеве жена и трое детей, а в Париже мальчик. А муж спросил: что, от другой женщины? А, казалось бы, должен понимать что к чему, ведь поживший уже мужик.

7 июля

На «Краснопресненской» в час пик врачи, человек шесть, возились с каким-то парнем. Он лежал на скамейке, запрокинув голову. Люди толпятся, все хотят посмотреть, что с ним, вертят головами, останавливаются, я злился, потому что спешил.

Видел собаку, любовавшуюся своим отражение в луже.

В аптеках люблю украдкой наблюдать за тем, как молодые люди покупают презервативы.

9 июля

Известно, что после утраты близкого человека тяжелая печаль пройдет, и все же мы остаемся безутешными, не можем найти замены ушедшему. Все, что становится на опустевшее место, даже если и сумеет его заполнить, останется чем-то иным. Но, собственно, так и должно быть. Это единственный способ продлить любовь, от которой мы не желаем отречься. [12 апреля 1929].

Вечером возвращался домой, в метро не протолкнуться.

В моем вагоне ехали трое парней, все в черном, с длинными волосами, толстые цепочки с крестами, полуторалитровые бутылки пива в руках. Рядом с ними стояла мусульманка в длинном стеганом халате с огромным баулом.

— Ты, сучка черножопая, — сказал наконец один в черном, — чего везешь в своем мешке? Показывай!

Та молчала.

— Че молчишь, тварь? Давай, открывай мешок, показывай!

— Нету у меня там ничего, кроме мой тряпка.

— Какой нахуй тряпка?! У тебя там, небось, бомба или героин, давай, показывай!

Мусульманка не собиралась ничего никому показывать, и тогда один из черной троицы обратился к пассажирам: «Граждане, смотрите сюда, с нами в вагоне едет террористка! Давайте выясним, что она везет, и набьем ей морду! Пускай пиздует к своим хачам в аул!»

Какая-то блондиночка не выдержала, протиснулась к ним сквозь толпу и принялась их стыдить, ну хватит уже, она же женщина, а вы ее так оскорбляете, да какое вы имеете право?

— А ты что за нее заступаешься, — спросил тогда один из парней. — А? Не успела приехать из своей деревни — сразу же, небось, с хачиком ебаться? А мы — МОС-КВИ-ЧИ — нам уже надоело, эти твари повсюду!

— Я ни с кем не ебусь, — ответила блондиночка. — А вы, если москвичи, то и вести должны себя как москвичи, интеллигентно, ваше-то какое дело, что эта женщина везет?

— Да, мы москвичи! С высшим образованием! Мы и есть интеллигенция! — ответил один из парней в черном, тряся бутылкой с пивом. — И мы выгоним эту мразь из столицы. Эта сучка, небось, русских женщин в Чечне резала, как овец, а теперь приехала травить наших братьев и сестер наркотой. Не допустим!

И он полез открывать баул, мусульманка сопротивлялась, они возились у дверей, блондиночка стояла в растерянности и не знала, что еще сказать, остальные пассажиры были утомлены духотой. Рядом со мной сидела женщина лет сорока, с короткой стрижкой, в очках и читала толстую книжку, она на мгновенье оторвалась от своего чтения, строго посмотрела на возню у дверей, повернулась ко мне и сказала: Московская интеллигенция всегда молчала и молчит.