Даниэль Шпек - Bella Германия

– Сколько ему сейчас лет? – неожиданно спросил Винченцо.

– Не знаю. Восемьдесят или больше.

Он вырулил на шоссе. Я вспомнила про пакет и открыла. Между газет обнаружилась толстая серая тетрадь. Картонный переплет оформлен в минималистском стиле шестидесятых. Прямоугольное окошечко для имени владельца пустовало. Я неуверенно открыла первую страницу. На самом ее верху, слева, тонкими синими чернилами было выведено: «Джульетта Маркони». Почерк женский – изящный и четкий, буковка к буковке. Так пишут люди, специально упражнявшиеся в чистописании. Я перелистнула. Первая запись была датирована тридцатым декабря шестьдесят восьмого года.

– Что это? – спросил Винченцо.

– Дневник Джульетты.

Он притормозил, машина вильнула к обочине и остановилась. Винченцо в недоумении смотрел на тетрадь. Потом взял ее у меня из рук и пролистал. Он явно не верил своим глазам. Записи перемежались эскизами одежды, сделанными цветными карандашами. Стиль поздних шестидесятых – начала семидесятых.

– Откуда у тебя это?

– От Джованни.

– А у него откуда?

– Не знаю.

Джульетта вела дневник по-немецки. Разумеется, чтобы Энцо не смог прочитать.

Винченцо сунул тетрадь в карман кожаной куртки и нажал на газ.

– Эй! – возмутилась я. – Джованни дал ее мне.

– Разве она принадлежит ему?

– Верни немедленно!

Винченцо молча вел машину по бетонному лабиринту туннелей, мимо мелькавших в просветах уродливых многоэтажек и рекламных щитов. Наконец вытащил тетрадь и протянул мне:

– Ладно, она ничья.

Мне показалось, что лицо его омрачилось. Машина вывернула на автостраду Дель-Соле, ведущую в Рим. Я положила тетрадь на колени и открыла первую страницу.

Джульетта

30 декабря 1968

После поцелуя все изменилось. В-т хочет меня видеть. Желает знать все о своем сыне. Как долго я еще смогу удерживать их на расстоянии друг от друга? Э. не простит меня. В. тоже. Я чувствую себя предательницей.

14 января 1969

Его письма становятся все более агрессивными, звонки – более частыми. Даже в присутствии Э., как сейчас. Я повесила трубку, солгала. Я лгу В. и не знаю, сколько еще лжи может выдержать человек, чтобы не утонуть в ней. Особенно сейчас, когда Э. и В. начинают медленно прозревать.

Вчера они вместе ремонтировали велосипед – трогательная картина. Любая мать радовалась бы, глядя на такое. Но мое сердце болезненно сжималось. От стыда, наверное.

19 февраля 1969

Я должна с ним встретиться. Если он расскажет Э. или В., моя жизнь разрушена.

Обрывки мыслей, моментальные снимки переживаний – из всего этого мне предстояло воссоздать картину событий. Записи Джульетты были чем угодно, только не связным повествованием. А безупречный немецкий и каллиграфический почерк были не чем иным, как попыткой обрести хоть какую-то опору – в правильной форме, коль скоро того не позволяло сделать разорванное, продиктованное страхом и отчаянием содержание.

Ее не пугало, что она полюбила не того человека. Джульетта винила себя за то, что разлучила отца с сыном. Она готовила, гладила и шила, как будто ничего не происходило. Первой забирала письма из почтового ящика, первой подходила к телефону. Если звонил Винсент, тут же клала трубку и объявляла, что ошиблись номером.

Джульетта убеждала себя, что это ложь во спасение, пока не поняла, что обманывается. Рано или поздно Винсент прорвется к сыну, она не сможет оберегать их друг от друга до бесконечности. И это подтолкнуло ее к встрече с ним.

И вот настал тот ветреный мартовский день, когда она, пока Энцо работал на рынке, села на трамвай и отправилась на другой конец города, где ее никто не знал. В вагоне Джульетту отчаянно трясло, хотя она и сидела рядом с батареей. Промозглый холод этой зимы, которая никак не желала кончаться, пробирался через подошвы. Потому что чем больше Джульетта заботилась об одежде, тем меньше оставалось денег на добротную обувь.

Вплоть до Рождества Джульетта собиралась купить себе пару зимних сапог, а потом решила, что зима и так скоро закончится и вполне можно доходить в легкой демисезонной обувке. И такое повторялось из года в год. Рано или поздно весна, конечно, наступала. Джульетта знала, что и этот год не станет исключением, хотя ожидание затянулось.

Выходя на остановке, она поймала себя на том, что бормочет «Отче наш». «И прости нам грехи наши, как и мы прощаем должникам нашим…» Сколько раз она нараспев повторяла эти слова вместе с другими прихожанами маленькой, вечно битком набитой церкви. Она ничего не забыла – ни женщин в перчатках и зимних пальто, ни опущенных глаз, ни дыхания, вырывающегося паром. Ни – тем более – материнского голоса и пристального взгляда – сверху вниз – на них с Джованни. Мать следила, чтобы они отчетливо произносили каждое слово. «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе…» Мы – ничто, грешники, и хлеб наш насущный – милостыня.