Маша Трауб - Бедабеда [litres]

Я это рассказываю потому, что мы все иногда думаем, будто слетаем с катушек, нас окружают сумасшедшие, вокруг одни стрессы и фобии. Но когда ты сталкиваешься с настоящей болезнью, горем, ужасом, бытовухой, организм не реагирует. Он словно переходит на резервное питание. Нервы, мозг, эмоции – все притупляется. Только это и позволяет выжить и выдержать. Я спокойно относилась к смерти, болезням, несчастным случаям, но, когда повесился батюшка, отец Афанасий, будто очнулась. Его смерть… она всех подкосила. И верующих, и атеистов. Тогда я и решила уехать и начала играть в полную силу. Чтобы вырваться и больше никогда не ходить по улице мимо церкви.

Об отце Афанасии до сих пор помнят. Еще бы не помнить. Он похоронен на кладбище рядом с церковью. За оградой, естественно. Но тогда прихожане собственными силами, не сговариваясь, пристроили на кладбище для могилы батюшки дополнительную ограду, прикрепленную к основному забору. Участок получился большой. Бабули-прихожанки посадили деревца, цветы, которые прижились и цвели. Яблоня набирала силы и обильно плодоносила. Из яблок варили варенье, считавшееся целебным. Не знаю, как насчет излечения, но то, что яблоки были вкуснейшими, как и варенье из них, – это точно. И даже местные пропойцы не срывали ни яблочка, чтобы закусить, и мальчишки не обносили дерево.

Отец Афанасий считался прогрессивным и современным батюшкой. Его все любили. Я думала, так не бывает, а оказывается, бывает – когда тебя все любят. Добрый, честный, красивый, статный. Голос у него был тоже удивительно красивый и, не знаю, как называется этот эффект, – гудящий, что ли. Иногда голос отца Афанасия звучал так, что заполнял каждый уголок церкви, выдавал такую акустику, какую никакими техническими средствами не создашь. Это удивительное «гудение» проявлялось в основном на крестинах, когда взрослые плакали, улыбались, младенцы замирали и затихали. Голос батюшки заполнял душу.

Афанасия знали не только в нашем поселке, но и, наверное, во всех деревнях, городках на побережье. Была страшная тайна, о которой, естественно, все знали – батюшка отпевал самоубийц. Родственники ведь желали хоть какого-то покоя не для залезшего в петлю спьяну, не для нырнувшего с пирса от безнадеги и беспросветности отца, мужа, дядьки, а для себя в первую очередь. Отец Афанасий это понимал и проводил обряд ради живых, а не мертвых. А сам он полез в петлю не из-за грехов, а из-за любви. Греховной любви. Только вот непонятно было – считать ли это грехом, который нельзя отмолить? Или бывает так, что простить можно, если любовь настоящая, какая редко у кого бывает. Отец Афанасий, как говорили, влюбился насмерть, несмотря на наличие матушки и троих детей. Полюбил не прихожанку, а женщину другой веры. Даже строгие бабули-прихожанки его оправдывали – молодой ведь, всего сорок лет. Разве не человек, не мужик, как все под рясой-то? Да и девушка эта, которая в грех ввела, – немыслимой красоты. Мусульманка. Восемнадцать лет. Семья в поселок переехала, обосновалась вроде бы временно на окраине, собираясь отправиться дальше. Но куда – никто точно не знал. Наш поселок видел много красоток всех мастей, но такую уникальную, удивительно тонкую, нервную и чистую красоту наблюдал впервые. Девушку звали Лала. Отец Афанасий потерял голову, когда увидел Лалу на улице. Он пригласил ее в храм, она вошла. Рассматривала иконы, спрашивала про свечи, святую воду. Бабули утверждали, что любовь их чистой осталась, безгрешной. Но кто знает? Свечку никто не держал, как говорится. Это и не важно. Важно то, что слухи по поселку поползли, обросли подробностями, и уже не доберешься до правды. У каждого своя.

Самоубийство отца Афанасия сломало две семьи. Родные Лалы – мать, отец, два брата – уехали той же ночью, как только узнали о случившемся. Собирались впопыхах, оставили посуду и вещи.

Матушка, ставшая вдовой, закрылась в дальней комнате и не выходила. И детей из дома не выпускала. Прихожанки приходили, стучались и оставляли еду на пороге, не дождавшись ответа. Да еще вдруг чуть ли не через день новый батюшка приехал, и получалось, что вдове нужно съехать из дома, принадлежащего церкви. А съезжать некуда, кроме как в дом, в котором жила семья Лалы.

Тут, конечно, весь поселок очнулся от дремоты, протрезвел на время и принялся решать, что делать – стихийные собрания устраивались на школьном дворе.

Кто-то нашел подозрительным, что так быстро на место прибыл новый батюшка. Может, отец Афанасий повесился не из-за, так сказать, личной жизни, а из-за работы? Может, его давно планировали сместить? Кто-то говорил, что все уже не важно, а важно батюшку в последний пусть проводить достойно. С этим никто не спорил, конечно. Ну и, понятно, гадали – было ли у Афанасия с Лалой или нет? И если было, то как теперь вдова в тот дом переедет? Получается, к любовнице? Но или туда, или на улице оставаться.