Марат Баскин - Соната для фортепьяно, скрипки и гобоя

Бабушка долго смеялась, вспоминая про это, а потом сказала:

— А он прав — все мы люди. И я тебе скажу, зуналэ, если бы Пая с ним осталась, счастливее её не было бы никого на свете. Они друг над другом тряслись, как Хая над хрусталем. Он вошел в нашу семью, как будто мы его сто лет знали. Я при нем по-еврейски говорила, он ничего не понимал, но кивал головой, как будто ему все понятно. Такого шейгаца я бы не променяла на еврея, особенно если этот еврей Берл. Кстати, с Берла все и началось. Где-то затевалась большая стройка. И этой стройке понадобились землемеры. А в Краснополье было только два землемера — Берл и Ноня, муж Фейги. И этот Берл откуда-то узнал, что от Краснополья нужен один землемер. И он в ту же минуту настрочил мегилу куда надо, что гражданин Ноня троцкист. Мы узнали об этом письме потом, когда Степа добивался правды. А Ноню забрали в тот же вечер, когда получили письмо Берла. И в тот же вечер направили его по этапу на эту великую стройку: три года без права переписки. Они, видно, постановили эту стройку закончить за три года. Фейга стала рвать на себе волосы, а потом побежала к Степе. Степочка, ты райкомовский работник, помоги! И Стёпа стал помогать. Куда-то писал, куда-то ездил, куда-то стучался и достучался. Его тоже забрали. И не только его, но и Паю. Степана застрелили при попытке к бегству, как сообщили Пае, а её послали на два года на поселение куда-то под Пензу.

— Я понимаю, почему Степа бежал, — пояснила мне бабушка, — Он хотел увидеть Паю.

Ноня после окончания стройки вернулся в Краснополье, а Пая, отбыв срок на поселении, перебралась в Пензу и осталась там жить, устроившись уборщицей в музее… Выделили ей для жилья крохотную комнатенку в общежитии с общей кухней в коридоре.

Второго мужа Паи бабушка никогда не видела и знала о нем только по письмам Паи. Звали его Франц. Был он беженцам из Австрии. Как писала Пая, был он тощий, как лошадь дяди Меера, одни ребра торчат. Родом он был из Вены, там работал врачом. А здесь работал в каком-то антифашистском комитете. Про его нынешнюю работу Пая ничего не писала, а про его прошлую жизнь вспоминала часто. Видно, говорили они больше о прошлом, чем о настоящем. Там он был большим человеком, писала Пая, был другом и учеником Шломы Фрейда. У него лечились графини. Представляете, восторгалась Пая, настоящие графини! Франца Пая называла в письмах Фроней, как сына дяди Арона. В письмах она старалась передать нам рассказы Франца, чтобы мы тоже восхищались им. Кто такой этот Шлома, мы с бабушкой не знали. Наверное, большой еврейский врач, говорила бабушка, как наш Пузенков. Потом уже взрослым я узнал о Зигмунде Фрейде, но о том, что его звали по-настоящему Шлома, узнал только сейчас, когда давно нет ни бабушки, ни Паи, ни её писем… Как бабушка говорила, Фроня был, конечно, не Степа: Степа был рядом с Паей, а этот возвышался над Паей, но Пае было с ним тоже хорошо. Но и это счастье длилось недолго. В первый день войны за ним приехали, это не похоже было на арест, просто приехали двое незнакомых Пае людей, они о чем-то с ним поговорили по-немецки, а потом он собрался, поцеловал на прощание Паю, сказал, что уходит на фронт, и больше Пая ничего никогда о нем не слышала. Она его долго ждала после войны, хотя за все годы не получила ни одной весточки…

А потом у неё появился Фима. Он работал экскурсоводом в Тарханах. Не было у него ни кола, ни двора, ночевал он в музее, питался всухомятку, и что больше всего поразила Паю, за месяц ни разу не поел супа! Разве можно так жить! Родом он был из Москвы, там жила его первая жена. И дочка. Они его не поняли, сокрушалась Пая, рассказывая о его судьбе. Он их любит, а они его нет! Если бы любили, то поняли бы, что он не такой, как все. Он как ешива-бохер, писала Пая, только у ешивы-бохера — главное Тора, а у Фимы книжки со стихами. Ну, такой же был наш дедушка Авром. Кроме Торы он ничего не знал и ничего не умел. Но его же все евреи в Краснополье уважали. А бабушка Цырул почитала его, как виленского Ребе!

— Почитать почитала, — вздохнула бабушка, прочитав эти строки в Паином письме, — только счастья не знала. Не дай Б-г нашей Пае такую жизнь!

Прочитанные Фимой стихи Пая запоминала и часто приводила их в письмах к бабушке. Я раньше помнил их все, а теперь иногда вспоминаю только четыре строчки:

Может, припоминаются эти строчки потому, что тогда меня очень поразили эти непонятные светы и леты… Фима не был рядом с Паей, он не возвышался над Паей, он был где-то сбоку. Так определили мы с бабушкой. Он жил своей жизнью, и Пая не мешала ему так жить.