Владимир Шапко - Переезд на юг

Табашников слушал, посматривал на круглые настенные часы. Часы вдруг напомнили ему собственную рожу. С усами. Как уже было. Давным-давно. С немкой. Надо же – когда вспомнилось. Пожалуй, Маргарита Ивановна так скакать бы не смогла. Хотя вроде бы тоже темпераментная.

В прихожей длинно прозвенело. Табашников бросился, открыл, встретил пожилую хмурую женщину в сверкающей стеклярусом шапке и пальто, из-под которого виднелся белый халат. Принял пальто, повесил. Вязаная шапка со стеклярусом осталась на женщине.

Повернулось лицо с нарисованными тонкими бровями-саблями:

– Вы муж?

Табашников в маске походил на глухонемого. Слов от него не дождались:

– Проводите помыть руки.

Поспешно провёл, открыл ванную, показал. Опять всё молчком. Чернобылец. Глухонемой.

Наконец врач села на стул возле больной.

– Что же вы, милая, опять не убереглись. – Говорила и одновременно доставала из сумки медицинские причиндалы: – Смотрите, муж какой молодец. В маске. (Глухонемой кивнул, подтвердил.) А вы работаете в библиотеке. Это всё равно что в магазине. И никак не защищаетесь.

– Да к нам один Лямкин и… – начала больная. Но её прервали:

– Разденьтесь до пояса.

Забыв о Табашникове в комнате, Кузичкина поспешно начала оголять себя. Сидя. За халатом свезла на живот ночную рубашку, явив белому свету худое серое тело. Пожилая врач, как поп в сверкающей митре, стала крестить больную пипкой фонендоскопа. Приказывала – дышите, не дышите, кашляните.

Табашников отвернулся, но в боковом зеркале трельяжа всё видел. Груди как таковой у Кузичкиной не было. Были два прыща. Как говорится, замазать зелёнкой и не считать за орган. Опять почему-то переворачивало душу. Какой тут муж! Отец, переживающий за малолетнюю дочку!

Врач уже писала в карточку на колене. Больная, внезапно обнаружив в комнате Табашникова, разом прикрылась. Стала напоминать растерзанную капусту. Глухонемой смотрел на потолок.

– Вот рецепты, – протянули Табашникову три бумажки. – Уколы умеете делать? В мягкое место?

– Нет, нет – он не умеет! – совсем запахнулась халатом Маргарита Ивановна: – Он боится. Иглу обломает!

Табашников кивнул – он боится, точно – обломает.

– Тогда к вечеру пришлю сестру. А через два дня, если температура спадёт – ко мне на приём. Если нет – опять меня вызовите. Поправляйтесь, милая.

Кузичкина благодарила и благодарила, а Табашников помогал врачу надеть на белый халат пальто. Врач поправляла перед зеркалом свою красивую шапку, видимо, недавно купленную или подаренную ей, и давала рекомендации Табашникову. Мужу:

– Маску в квартире не снимать. И по возможности спать раздельно.

Табашников вконец осмелел, – спросил:

– А если вместе – то в маске или без?

Он, Табашников – юморной.

Пожилая мгновенно вспомнила свою молодость. Чёрными саблями на лбу игранула. Дескать, ах ты шалунишка такой!

Бодро вышла из квартиры.

Два дня с утра до позднего вечера Табашников находился возле больной. По первому взмаху её руки, как пёс в медицинской маске, кидался и приносил в зубах разные поноски. (Сквозь маску, что ли, захватывал? Нет-нет, снизу под маску засовывал.) Полотенца, свежие платочки и даже расчёску. Что бы больная ни потребовала. А Кузичкина уже начала капризничать. Обложенная одеялом, воротила мордочку от манной каши. («Не хочу-у, Евгений Семёнович!» – «Ну-ну, за маму! За папу!») Не хотела пить целебные отвары, приготовленные псом. («Ки-исло, Евгений Семёнович!» – «Ну-ну, сейчас кинем сахарку. Вот так!»)

После обеда, когда приходила медсестра – метался из комнаты в кухню и обратно. Стелил на табуретку чистое полотенце для шприцов и ампул. И исчезал. Ждал в кухне или в коридоре. Чутко вслушивался.

После уколов больной нужно было ставить ещё и горчичники на спину и грудь. Тащил для сестры тёплую воду в большой тарелке и опять чистые полотенца. Несмотря на гневные немые жесты (отвалите, Евгений Семёнович! сгиньте!), никуда не уходил. Стоял как приговорённый с петлёй на шее. Крепко зажмурившись.

Сестра уходила, прикрыв горчичники (и больную) одеялом. «Снѝмете через двадцать минут».

Двадцать минут ходил на цыпочках. Больная затаилась, готовилась. И начиналась борьба мужчины и женщины. Кузичкина не давала снять горчичники. С груди содрала сама, а со спины ни в какую, зажала на себе одеяло. Нагорбилась. Табак по-всякому уговаривал. Уверял, что не будет смотреть, пытался одеяло спустить со спины. «Нет-нет-нет, Евгений Семёнович!» Пойманная девчонка зажалась на диване. Перед гадким сладострастным развратником.