Владимир Шапко - Семь повестей о любви

Но Приленская вывернулась и отбежала. Встала в позу обиженной рюмочки, выставив одну ножку впереди другой. А Горка, избиваемый разъяренной женщиной, верещал как заяц, закрывался руками. Олимпиада била его по рукам, и руки под её ударами ломались. Как будто были из картона. Как будто были картонными трубками!..

Олимпиада подкинулась на тахте. Сразу обняла замычавшего Туголукова. Гладила его, успокаивала, спи, родной, спи, мол, это был просто сон.

Легла на спину. Долго не убирала руку с плеча посапывающего мужа. Наконец, задремала. Сразу пришёл Горка. Вместо рук весь увешенный какими-то колбасками. Укоризненно покачал головой и сказал: «Глупая ты, Липа, глупая». Потом взял аккордеон, как когда-то в санатории, и начал робко, внимательно нажимать перламутровые клавишки уже как будто здоровыми пальцами. Всё шире и шире разворачивая мех. И музыка вдруг хлынула какой-то нестерпимо зазвеневшей веерной лавой! Олимпиада снова села: да что же это такое! Долго согбенно сидела на тахте, не решаясь лечь.

На улице выключили свет. По белой стене, когда проезжали машины, начинали метаться чёрные тени от голых деревьев. Как какой-то погибающий тонущий театр чертей.

Каждое утро директор депрессивной оптовой базы номер четыре Болеслав Иванович Бувайло с методичностью закрученного будильника отстукивал на столе карандашом: надо сделать то-то! то-то! то-то! Экспедиторы депрессивной оптовой базы номер четыре с почтением слушали. Понимали. Завод будильника – есть завод. Хорошая закрутка. Надо прослушать стук до конца. «Всем понятно?» – оглядывал Бувайло уклончивые лица. «Какой разговор, Болеслав Иванович!» Все сразу начинали вставать. Минуты даже терять нельзя. Срочное дело. Толкались в двери.

На другое утро карандаш опять стучал по столу: «Я же вчера говорил: нужно сделать то-то, то-то! То-то! А вы? Почему не выполнили?» Закрутка, конечно, хорошее дело. Но… «Почему не выполнили, я вас спрашиваю? То-то, то-то, то-то? А?..»

Болеслав Бувайло хмурился. Имел разъехавшееся брезгливое лицо корабельной рынды.

– Ладно, идите! Фантызин, останься.

Когда все вышли, спросил в упор:

– Ты чего повадился в облисполком? С кем ты там снюхался, Грузок хренов? Под меня копаешь, паскуда?..

Фантызин изобразил немое вселенское возмущение.

– Ладно, садись, – начальник посопел, оглядывая стол. – Хотел у тебя спросить. Я слышал реформа грядёт. Денежная. Когда? Ничего не слыхал там?..

– Да вы что, Болеслав Иванович? Неужели? Первый раз слышу!

– Да ходят уже такие слухи. Вот теперь сиди и думай. Враки или правда…

Между тем длинноногие экспедиторы уже ходили по двору депрессивной базы номер четыре. Ходили как по пустому майдану. С новомодными, не привычными ещё мобильниками на щеках. Все гнулись с ними, зажимались, кричали. Точно каждый по уху хорошо получил: бо-бо-о!

Из конторы выбежал Фантызин, тоже с мобильником, тоже как по уху словив. Покричал какое-то время бо-бо. Затем подбежал к забору. Торопливо возился с ширинкой. Брызгал по забору как веником. Словно после этого собирался забор мести. Однако прыгнул в «хонду» и помчался по лужам со двора.

Удивленные экспедиторы отскочили в стороны. И вновь продолжили ходить, кричать, гнуться. Бо-бо-о!

В коридоре облисполкома Фантызин целеустремлённо шёл в его конец. Уверенно свернул в раскрытую приёмную отдела торговли. Вскочившую секретаршу приглушил плиткой шоколада. «Доложи, пожалуйста, Валечка!»

В кабинете к столу Пенкиной подкатился этаким игривым карамболем. «Здравствуйте, дорогая Алевтина Егоровна!» Хотел поцеловать ручку, но не дали – начальница убрала руку за спину и полезла из-за стола.

Дальше разговор крупной женщины и вертлявого мужчины напоминал эмоциональную, но очень пластичную пантомиму. Они беззвучно, как лебеди, взмахивали руками. При этом поглядывали на три подзванивающих телефона на столе.

Потом писали цифры на бумаге. Тут же их зачёркивали, писали новые – и тоже зачёркивали. И опять махали руками, поглядывая на телефоны.

Наконец Фантызин схватил руку женщины. Благодарно, глотая слёзы, удерживал её на своей груди как сырую оладью. Тихо ретировался.

Однако в приёмной подпрыгнул как после забитого гола:

– Валечка! Ура!

И выметнулся из приёмной.

После того, как во дворе у Кланечки вдоволь насмеялся над бегающими перемазанными голодными курами, выклёвывающими овсянку прямо из грязи, – пил в доме чай с привезёнными тортами и пирожными. Кланечка подливала Витеньке в чашечку. Напомнила ему о дровах. Ей, на зиму. Ты обещал, Витенька. Не вопрос, тётя Кланечка. Завтра Баннов пригонит тебе машину берёзового кругляка. Он мне много обязан , тётя Кланечка. Не торопясь ели пирожные, размеренно запивая чаем. По привычке поглядывали на иконы. Или на фотографии родных и близких на стене. От остающегося крема губы обоих походили на порушенные розы. Вытирали их бумажными салфетками. (Грузок всё прихватывал из кабаков. Даже салфетки.) И снова ели сладкие куски и запивали.