Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Пока солнце взбиралось все выше и выше, пока вектор пути был направлен к зениту, Абрам Моисеевич успел многое. Он побывал в домах родственников и друзей, он посетил свои фирмы. Он даже заглянул в банковские депозитарии, с удовольствием обозрел содержимое каждой из принадлежащих ему ячеек, констатировав, что ничего не пропало, и что все лежит на своих местах.

Первое встреченное им золотистое облако, пролетевшее мимо, спокойное и лучистое, собиравшееся в обратный путь в ту реальность, что не так давно была покинута Абрамом Моисеевичем, оказалось почему-то неуловимо похоже на человека, много лет назад шагнувшего с подоконника высотки на набережной. Но Абрам Моисеевич был здесь абсолютно не причем: он уже и забыл о досадном пустяке, о заявлении, написанном фиолетовыми чернилами, измененным почерком и, по странному стечению обстоятельств, не содержащем подписи... Время было такое. Да, время — что уж тут поделаешь.

А эта гойка — с черными как смоль волосами, развеваемыми солнечным ветром, чье имя Абрам Моисеевич не забудет до скончания века? Зачем она имела наглость побеспокоить Абрама Моисеевича сейчас, когда ничего уж нет, и ничего не будет вновь? Ведь Абрам Моисеевич многого не знал тогда, и это верный факт в его оправдание. Правда, теперь пришлось в высоком доме из стекла и бетона увидеть — словно со стороны — высокого мужчину средних лет, с волевым профилем, ранее принадлежавшим Абраму Моисеевичу, и глубокими карими глазами, смотревшими когда-то из-под черных как смоль волос. Здравствуй, байстрюк. Я ничего не знал. Прощай.

Тем временем путь к зениту был пройден.

А мама? Мама приняла Абрама Моисеевича тихо, смиренно. Она так ничего и не сказала — она просто смотрела в самую глубину его души, и взгляд ее был чист и печален. Абрам Моисеевич не сердился на маму — она всегда была странной, она никогда не понимала Абрама Моисеевича. Он старался, он работал не покладая рук, — а она... Абрам Моисеевич ни в чем не виноват перед мамой. И свидания с ней он, заметьте, не просил.

Старый ребе из Винницы — так это он тогда, в Виннице, был ребе; а здесь он кто-то больший. Старый ребе, таки ты признал мальчика? Спасибо тебе, ребе, спасибо. Если не хочешь говорить с Абрамом Моисеевичем — это твоя проблема, твоя, ребе. Пусть там, внизу, влачат себя уставшие, больные, не очень счастливые, без любви повторяющие имя Абрама Моисеевича — это их проблемы. Пусть здесь кто-то отворачивается, пролетая мимо — это совсем не важно. Уж кто-кто, а Абрам Моисеевич знает себе цену.

Пришлось ждать, пока планета много раз обернулась вокруг звезды. Абрам Моисеевич не думал, что придется ждать. Но — было сказано — жди. Ну что ж, если кто-то еще не закончил свой путь, а встреча уж назначена, придется подождать.

Старший сын? Абрам Моисеевич не захотел даже посмотреть в его сторону — нельзя так глупо разбазаривать отцовские деньги. И, хотя смысла от денег здесь нет решительно никакого, но сын Абрама Моисеевича обязан знать, что состояние следует преумножить, а положение — упрочить. Глупый сын, ты всегда был «не из наших». Что толку от твоей скрипки, от стихов, от больничных коридоров, от твоей любви. Вот жену — да, Абрам Моисеевич хотел окликнуть жену, хотел. Но она поднималась ввысь — свободная, легкая. Другая. Не посмел Абрам Моисеевич, и она скрылась из вида.

Возле Судьбоносных Врат, — кто спешил, кто был равнодушен, кто не хотел говорить, и это было проявлением неуважения к Абраму Моисеевичу. Они показывали ему какие-то картины, задавали какие-то вопросы, хотя спрашивать всегда было прерогативой Абрама Моисеевича. Бесполезное занятие наскучило Абраму Моисеевичу, и он перестал отвечать. Скоро с Абрамом Моисеевичем попрощались, не дав последнего слова, не сообщив решения. И это было проявлением неуважения к Абраму Моисеевичу.

Абрама Моисеевича позвали в путь в предрассветный час, когда едва начинал проявляться горизонт. Приняв благословение того, кто был больше чем ребе, Абрам Моисеевич осознал себя в экваториальной Африке. В сухой липкой пыли под большим деревом немолодая женщина мучалась последними схватками, теряла последнюю кровь, закатывала ослепительные белки глаз под черными морщинистыми веками навстречу последнему рассвету. Через полчаса девочка была рождена, женщина умерла, а звуки, чудные звуки, составлявшие имя Абрама Моисеевича, потеряли смысл — отныне и навсегда.

I've been mad for fucking years,