Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Одна садится на мою руку. Какая она красивая, какие тонкие перепончатые крылья! Брюшко поблескивает зеленым.

Легкий укол.

Когда едкая зеленая кислота смешивается с моей кровью, когда остается сил еще на два вдоха, я оборачиваюсь к тебе, я хочу сказать тебе онемевшими холодными губами:

— Не бойся, это всего лишь...

— Хочешь сказку? — услышал я тихий вопрос.

— А что такое — сказка?

— Ты поймешь, — сказано было в ответ, — только слушай внимательно.

— Я буду слушать тебя.

Мы были высоко, на самой неуловимой границе бирюзового и черного.

— Представь, однажды, в чем-то особом, до краев наполненном временем...

— А что такое — время?

— Не перебивай, не надо.

— Ладно, не буду.

— ...в чем-то особом, до краев наполненном временем, было нечто, до краев наполненное водой...

— ?

— ...водой прозрачной, чистой, холодной и тягучей. Над водой висел оранжевый шар, искрившийся снопами света; и если бы не этот свет, никто не узнал бы о темноте.

— Кто это — никто?

— Никто — это означает, что никого нет, но...

— Но ведь кто-то все же есть?

— ...но не бывает так, чтобы не было никого. И вот в чем-то особом, до краев наполненном временем, и до краев наполненном водой, и снопами света, и тьмой, был остров. И жили на этом острове два короля.

— А что они там делали?

— Они — жили. И — были. Как тебе это объяснить?

— А нужно ли объяснять?

— Ты прав, — сказало оно, — какие тут объяснения. Два короля имели два королевства, но не было ни стражей, ни границ. Каждое королевство было большим, безгранично большим, и оба короля правили обоими королевствами, и не знали они ни зла, ни раздоров, ни вражды...

— Так не бывает.

— Это ты так думаешь.

— Я не думаю, я знаю.

— Так знай. Ни зла, ни раздоров, ни вражды. Каждый король был правителем и рабом, ангелом и демоном, базальтом и озоном. Каждый был рукой правой и левой, сном и реальностью, сиянием и мглой. Они не могли друг без друга, потому что каждый был частью каждого. И каждый был целым.

— Зачем?

— Подумай.

— Я думаю...

— ...и каждый был целым, а вместе они были ничем, и были всем. И вот однажды кто-то из них, а, может быть, они оба, или, возможно, никто — решил, что нужно что-то изменить.

— И?

— Нет ничего быстрее, чем скорость мысли. В тот же миг, и в той же точке чего-то мир изменился.

— Ну и что из этого?

— ...мир изменился. Границы обрели силу и разделили мир на части. Каждый из королей получил свою, и стал властвовать над ней безраздельно. Но каждый перестал быть частью целого, и стал целым без частей. Тогда скорбью овеяло мир, и стал он подобен ледовому полю, а, может быть, пустыне. Но каждый из королей имел свою часть, и была она необъятна, и владел ею безраздельно. Однако было неведомо королям, что все, что имеет границы, конечно, и этого всегда мало.

— Неужели?

— Этого всегда мало, и всегда бывает нужно — еще. Тогда сошлись короли, владельцы частей, в битве за целое. Силы оставляли их, мечи окрасились кровью, и рухнули они на вечный берег. И в тот момент, когда не стало королей...

— ...сказка была окончена?

— ...когда не стало королей, не стало границ, и снова часть вмещала в себя целое, но целое не было частью, а вода стала водой — прозрачной, чистой, холодной и тягучей. И не было королей, чтобы назвать все это королевством.

Мы были высоко, и бирюзовое было черным.

— Что же дальше?

— Просто ты был одним из этих королей.

— Тогда кто был вторым?

— Тоже ты.

— Так в чем же смысл?

— В том, чтобы помочь смешать бирюзовое и черное, — был ответ.

Абрам Моисеевич ушел в предрассветный час, когда едва начал проявляться горизонт. Абрам Моисеевич все понял, окинул прощальным взглядом скучную прошлую реальность, и медленно стал возвращаться. Времени не было, пространство не осознавалось; было что-то большее.

Абраму Моисеевичу доводилось читать разные еретические книжки, смотреть всякие фантастические фильмы; но ни в какие глупости он не верил, да и верить не мог. Абрам Моисеевич был твердым реалистом, и все вещи имели свой порядок, и все вещи имели свою цену. Калькулятор в голове Абрама Моисеевича всегда работал четко, точно и без напряжения. Поэтому достиг он немалого, и, всегда зная цену вещам, знал цену себе.

В том вязком и прозрачном непостижимом, где оказался он, все было как-то иначе. Ничего не происходило, и происходило все сразу. Никто не говорил Абраму Моисеевичу, что он должен делать, но в то же время, на любой вопрос сразу — каким-то особым образом — находился ответ. Правда, ответы раздражали Абрама Моисеевича тем, что не были они однозначными и четкими, как он привык, а были чем-то вроде совокупности вероятностей. Это было проявлением неуважения к Абраму Моисеевичу.