Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Многие думали, что Мама — еврейка. Однажды, она рассказывала, ее за это избили в школе. В младших классах. Но ни капли еврейской крови в ней не было. Просто ее деда, сироту, вывез из Афин русский священник. Усыновил. Дал образование. Странно — но многие греки теперь принимают и меня за своего. Спрашиваю — почему? Ответить не могут, мнутся, говорят — что-то есть.

Сколько себя помню, у Мамы были очень длинные волосы. До пола. Она укладывала их в красивые косы. Смотреть на нее, когда она причесывалась, доставляло мне необъяснимое удовольствие. Когда я стал старше, мы с ней так общались по утрам — она причесывается, а я ей что-то рассказываю. Постриглась мама за месяц до смерти.

Мама была терпеливым, стоическим человеком. Когда ее обижали, она не показывала виду. Держалась, крепилась. Чаще всех обижал ее я сам. Как теперь понимаю. Дважды она сильно плакала. Первый раз — когда умерла бабушка. Я ничем помочь не мог, я был маленький и тоже плакал. Второй раз, когда умер отец. Тогда я, без пяти минут дипломированный врач, сделал все правильно. Таблетки и психотерапия помогали. Но она все равно плакала.

Однажды, незадолго до смерти отца, я купил велосипед и приехал на нем домой. Маме это понравилось, она сказала — найди мне где-нибудь еще один. Я нашел. И мы с ней — поехали. Катались часа два. Ей тогда было пятьдесят. Она призналась, что последний раз сидела на велосипеде в двадцать. Но поехала квалифицированно, ни разу не упала. Больше она на велосипед не садилась.

За четыре года до ее смерти, практически день в день, я женился. Отца с нами уже не было. Во дворец бракосочетаний поехали на нескольких машинах. Тогда я первый раз прокатился на «Чайке». После церемонии поехали по Москве, по стандартному маршруту новобрачных. Оказалось, что мест в машинах на одного человека меньше, чем собравшихся — кто-то подошел прямо в ЗАГС. Лишним человеком оказалась Мама. Она помахала нам рукой на прощание и пошла домой пешком.

Через год после свадьбы мы с Мамой разъехались. Мама вышла на пенсию, работала смотрителем в Музее Изобразительных Искусств. К Восьмому Марта «Советская Культура» делала материал о музейных смотрителях. Так в газете появилась ее фотография — маленькая Мама сидит среди больших античных скульптур и смотрит куда-то вдаль. Потом у Мамы родился внук. Каждую неделю она наведывалась к нам, радовалась, возилась с Митькой. Он Маму не помнит — она умерла, когда Митьке едва исполнилось два года.

За пять лет до смерти мама начала писать стихи. За три месяца — переписала их в отдельную толстую тетрадь, с посвящением внуку. Когда мне совсем плохо, я открываю тетрадь, читаю, и мне становится легче. После ее смерти я не могу делать две вещи — смотреть в компании «Зеркало» Тарковского, и даже в одиночестве слушать «Маму» Фила Коллинза.

Умерла она нелепо. Никогда ни на что не жаловалась. А у меня, врача, все не было времени приглядеться к ней попристальнее. Диагноз «инкурабельный рак» мне сообщили по телефону — «как коллега коллеге». Я приехал в больницу, где она лежала. Ей, конечно, ничего не сказали. Мы погуляли по больничному дворику и договорились, что через неделю я ее отсюда заберу. Я пошел к метро, по пути чуть не попал под такси. Матерящийся таксист был пожилой и в кепке. Меня прорвало, я упал ему на грудь и расплакался. Таксист посадил меня к себе, долго возил по городу, налил стакан — прямо в машине. Опомнился я дома, понял, что не расплатился. Да и денег у меня таких не было.

Когда Маме при выписке из больницы отдавали конверт с рентгенограммами, молоденькая ординаторша по ошибке положила туда документы с диагнозом. Я пришел, когда Мама уже все прочитала. Она была спокойна. Я взял две сумки, и мы вышли. Ну вот, сказала Мама — пойду домой, умирать. За оставшиеся несколько месяцев у нее перебывали почти все — ближние и дальние — родственники. Кто-то специально приехал из Сибири.

Со своим коллегой, заведующим реанимацией одной из больниц, я договорился, что когда будет нужно, он возьмет Маму к себе. Нужно оказалось скоро. Наркотиков не жалели — не тот случай. Мама умерла без боли.

В крематорий за урной с прахом я не приходил до весны. Хоть и от дома пешком десять минут. Наконец, собрался. Вышел на улицу, взял такси. Подъехали к пункту выдачи, очереди не было. Через две минуты я вышел с урной. Говорливый таксист почему-то заткнулся и выключил радио. На кладбище я разрыл ладонями влажный песок на отцовской могиле, закопал урну. Потом пришли рабочие и где надо зацементировали.