Леонид Лушников - След заката

Петр Семенович вышел наружу. Дождь перестал. Дым пошел столбом, а не стал сваливаться к востоку. «Поправится еще погода!» — промелькнуло в уме. Долго глядел на то, как плывут по темной воде старицы рыженькие листочки, сорванные ветром с березок, начинавшихся золотиться с макушек. «Зима будет суровая…» — вспомнилась примета.

От кучи картофельной ботвы, превшей на меже, несло приторной горьковатостью и увяданием. Земля заметно холодала, уж не покрывалась после дождя росной испариной, а темнела и жухла, подкашивая бурьяны на корню. Скоро, очень скоро завьюжит и завоет северок, покроются тайга и горы сверкающей белью снегов, и все уснет под тяжелыми пластами снега до весны…

За рекой, на молодой луговой отаве, по пологому косогору пасся жидкий косячок скота вперемешку с овцами, козами и свиньями. Пастушила ныне по очереди Марфа Трифонова с подпаском, поселковым мальчуганом, лазившим по кручам за козами, шугая их подальше от железной дороги, где то и дело проходили поезда. Баба что-то кричала своему помощнику, но разобрать было трудно, сколько ни силился навострить уши Петр Семенович.

— Загоняет Марфа пацана, — сказал Петр Семенович Зое, вышедшей на крылечко. — А ты куды намылилась? Чать, у тебя выходной.

Обдав свекра из-под пухового платка нежно-ласковым взглядом, тепло произнесла:

— Да письмишко Егору написала, а после почты в больничку забегу…

— Ты долго-то не задерживайся. Ушицу заварим, — и, пригнувшись, тихо, заговорщицки добавил: — Можа, спиртику поднаживешься, а?

Зоя, прищурившись, пропела:

— Ладно уж…

И опять во дворе тишина. Только мартын, с белоснежными подкрылками, низом пронесся над усадьбой и упал на мелководье, подхватив плотвичку. За тыном неожиданно загоготали мужики. Петр Семенович выглянул за калитку. Возле остановки заводчане, возвращавшиеся со смены, приставали к Зое:

— Эй, красавица, подойди к нам!

— Надо, так сам подойди, — ухмыльнулась Зоя, ускорив шаги. Юбка еще сильнее забилась меж стройных, слегка пополневших ног, будто бы нечаянно завлекая. — А-а-а, че ж ты, Коля? — приостановилась она. — Бабы испугался!

— Баба дома, а ты тут, да обрыблюсь, мужики засмеют! — выкрикнул шутя черный парень, оскалившись белозубой улыбкой.

Зоя махнула ручкой и спустилась в лощинку, обходя по сухому накопанные строителями траншеи, залитые водой.

Петр Семенович довольно усмехнулся:

— Не для тебя, шаромыжник, лакомый кусочек, — удовлетворенно причмокнув губами, он продолжал тихо нашептывать: — Многие губки распускали, да вхолостую ими шлепали!

Петр Семенович неожиданно вспомнил, как ухлестывал весной за Зоей темирязевский ухажер. Дело было на майские праздники. Алексей увез всю семью в Темирязевское. Давно они не гуляли по-правдашнему. После череды смертей да отъезда детей и внуков, как-то ушли былые шумные гулянки. Готовились прилежно. Бабы приоделись в самые лучшие одежки. Даже Петр Семенович напялил на себя серый костюм, висевший без дела в шкафу лет пятнадцать, подаренный ему Алексеем еще в те времена, когда жизнь светилась и нежилась в достатке и доброте. Приехали пораньше. Алексея сразу же пригласили на трибуну, где стояло в ряд все руководство поселка и промышленного лесного комплекса, а также герои труда и войны. Петр Семенович со своей семейкой гили в колонне с флагами, транспарантами мимо, поддерживали крики:

— Слава Коммунистической партии!..

— Ура-а-а-а!..

Трифонов на трибуну не полез, сославшись на плохое здоровье. Секретарь парткома шутки не понял, участливо спросил:

— Поправляйтесь! Вы нам нужны…

Теперь шагая рядом с Марфой в колонне, похохатывал:

— Мне бы стаканчик… Ха-ха-ха!..

Он нес в руке высоко над головой небольшой флажок, где был изображен в овале Сталин. Этот вымпел лесоруб привез из Москвы, где в бытность своей славы стоял на Первомай на гостевой трибуне возле Мавзолея Ленина и даже что-то провякал в микрофон корреспонденту радио.

Когда колонна поравнялась центром с трибуной, ее остановили, и начался митинг с речами и восхвалениями партии и государства. Первым выступал директор комплекса товарищ Кедров. Он уже, видимо, изрядно принял на грудь, и лицо его горело, как новый пятиалтынный.

— Ты погляди, Корнилович, — сипел в ухо Трифонову Петр Семенович. — Речам-то он мастер, а вот то, что сыплется все кругом, помалкивает. Гля, микрофон заглотит! Хи-хи-хи… Раньше речь толкали без всяких микрофонов, а за версту было слышно. А теперь охрипли…