Сергей Юрский - Провокация - Театр Игоря Вацетиса

И вот в самый нужный момент не хватило органики «божественно органичному» Браконье.

Таможенник повторил:

«Денежные знаки есть?»

Николай Николаевич хотел сказать: «Нет!» – а сам знал, что есть.

«Несть!» – выкрикнул он, выкинув вперед руку с разинутыми пальцами и делая рукой отрицательное движение. А одновременно с этим голова делала утвердительные кивки. И тут в довершение всего Николай Николаевич с удивлением увидел свою левую руку. Она болталась перед ним и вихляющимся указательным пальцем тыкала прямо в грудь, в место зашитого кармана.

«Что там у вас?» – негрубо сказал таможенник и тяжело шагнул вперед. На верхней полке протяжно пукнул Владимир Иванович Чемоданов.

Николай Николаевич решил, что мир рухнул. Месяц пролежал он в больнице со странной болезнью, выражавшейся в непрерывном поносе и полной некоординированности движений при фантастической температуре 34,2. Он искренне хотел умереть. Потом расхотел. Пришло выздоровление и обновление. В мартовский день Николай Николаевич, хорошо подсвеченный ярким, чуть замутненным весенними облачками солнцем, шел по многолюдному Л-му проспекту. Шел от центра к реке. Шел к большому дому. Шел каяться.

Он не находил слов для выражения своего возмущения собой. А там слова нашли. Он говорил, что сам не понимает, как это могло случиться, а его поняли. Он сказал, что просто не знает, что теперь делать, а ему подсказали. Чтобы подобные вещи не повторялись, лучше всем все знать заранее. И он, Браконье, может в этом помочь. «Ведь не в последний раз за границу едете», – сказали ему. И объяснили, что пора бы ему не отсиживаться в посольстве, а походить да поглядеть на другой мир. Да послушать. «Мы ленивы и не любопытны! – сказали ему еще. – А вот талантливый молодой артист Вадим Фраз проводит время куда как интереснее – и книжки покупает, и с людьми водится, и вступает в споры. Вот с ним бы и походить. И поглядеть и послушать». «Да мы с ним как-то не очень… я его, если честно, недолюбливаю…» «А зря! – сказали ему. – Человек интересный. Приглядитесь, приглядитесь!»

Николай Николаевич стал приглядываться, стал внимательнее к людям. Видимо, это сказалось. И к нему стали внимательнее. Он заменил заболевшего Пахова в роли тюремщика Калистрата в «Сократе» и вдруг сразу получил долгожданное звание заслуженного. В новой пьесе получил симпатичную комическую роль охранника памятников старины. На телевидении сыграл доброго школьного сторожа Азата Сульфидинова. И главное – пришла к нему квартира! Просто на голову свалилась. Чистый случай! Старая была тесновата. А тут три комнаты, от метро недалеко – площадь 31-й Дивизии, – магазины и все прочее. Дом кирпичный, двенадцатиэтажный. На одной площадке с Вадиком Фразом. И пообщаться можно. Вообще, приятно, когда кто-нибудь из своих рядом.

Но и чужие были интересные. Например, его внимание обратили на исключительно занятного и необычного человека – молодого доктора наук Корсунского Ипполита Борисовича, проживающего тоже на этой площадке с отцом, Корсунским Борисом Ефимовичем, в квартире № 163. А у Николая Николаевича – 164. Стенка в стенку.

Вся семья на даче. В жаркий закатный час Николай Николаевич Браконье в пустой квартире погрузился в одно из любимых своих занятий – в консервирование. Закатывал в литровые банки свежую землянику с малой толикой сахара и смородиновым листом. После каждой банки делал паузу и просто бродил по жаркой квартире, босиком, в трусах. Похлопывал себя, посвистывал. Слышно – лифт подошел. Шаги. Глянул в глазок. Липа пришел. С кем? А-а, с Виолеттой. Как же, как же, знакомы… артисты люди общительные. Ну, мешать не будем. Если идти от лифта, то квартира Браконье была прямо, а Корсунского – налево.

Шаги. Дверь у соседей хлопнула. Глянул – а-а! Борис Ефимович куда-то потащился. В шахматы, наверное, играть. С Ползуновым из дома № 6. В такую-то жарищу! Да, не пожалел сынок папашу. Но с другой стороны – их дело молодое. Э-э-х! Еще пару банок закатал. Квартиры построены кухня к кухне. Стенки хорошие, но слышимость есть. Есть слышимость. Николай Николаевич слышал, как вскрикивала Виолетта.

Он улыбнулся, почесал затылок и произнес весьма пригодное в таких случаях русское выражение: «О-хохо-хо-хо!» Закатал очередную банку. Полез было в тайничок достать порнографический журнальчик, когда за дверью оглушительно рявкнул звонок.

Виолетта Трахова в разговорах с подругами часто восклицала: «Нет, ну я просто дура набитая!» И это не было ошибкой. Виолетта действительно была глупа как пробка. При этом она обладала способностью не только радоваться жизни, но и доставлять эту радость окружающим. Отличная фигура, высокий рост, длинные ноги. Прелестное личико с копной роскошных (от природы роскошных!) белокурых волос. Все это были дары неба, и ничто не могло им повредить. Даже абсолютно пустые глаза на этом овале лица, с этими волосами, с этими ногами создавали ощущение какого-то смысла. Не мог же Бог так ошибиться, не мог же он создать такую безупречную форму, не вложив в нее вообще никакого содержания?! Ослепительная Виолетта по натуре была вялой и доброй девушкой. Больше всего она любила спать и пить в постели кофе с пирожными. Еще она любила кататься на глиссере. Но если спала и пила кофе она практически ежедневно, то на глиссере каталась только раз в жизни. Да и то неудачно. Ее темпераментный поклонник – совершенно заросший волосами кавказец – опоил ее и себя коньяком, а потом помчал по морю к запретной черте, чтобы, как он говорил: «Подергать, понимаешь, пограничников за нервы, они там, понимаешь, все свои ребята». Уже на воде открыли ледяную бутылку «Гурджаани», чтобы охладиться, а дальше она не помнит. В медпункте санатория «Дружба» ей сказали, что жива она осталась чудом, потому что, когда на такой огромной скорости вылетают на мель и теряют пассажира, обычно это кончается трагически.