Сэмми Гронеманн - Хаос

Страшные вещи разворачивались на глазах у пастора, когда оголтелая братия врывалась в дома евреев, круша все вокруг. Он будто очнулся от того ступора, в который вогнала его пропажа ребенка, и сам он невольно спровоцировал этот погром. Он метался между бандитами и жертвами, не заботясь о собственной безопасности, — напрасно! Никто не обращал на него внимания. Его просто отпихивали в сторону, и друзья с немалыми усилиями вытащили его из этого пекла. Завидев солдат с их командиром, он из последних сил постарался положить конец этому кошмару, в развязывании которого чувствовал свою вину. А теперь его силы иссякли, и ему не оставалось ничего другого, как положиться на волю Божью.

Между тем Хайнц приводил в чувство Берла Вайнштейна. К счастью, сцена с пастором Боде отвлекла внимание солдат, и Берл легко отделался. Поддерживаемый Хайнцем, он приподнялся и ошалело повертел головой. Его взгляд упал на Хайнца, потом на бумагу в своей руке, и в памяти вмиг всплыло все, что произошло. Он с отвращением оттолкнул поддерживающую его руку, перекатился на живот, шатаясь, поднялся и разорвал свое свидетельство в мелкие клочья. Еще некрепко держась на ногах и хватая ртом воздух, он исподлобья пожирал Хайнца ненавидящим взглядом, потом неожиданно бросил клочки ему в лицо, сопроводил смачным плевком и взвизгнул:

— Мешумад!

Поддерживая обеими руками живот, причинявший нестерпимую боль, он бешеными скачками бросился прочь.

Хайнц, отершись, смотрел ему вслед. Смысл незнакомого слова он понял.

Жуткие вопли, теперь не из Рыбного переулка, заставили его опомниться. Разгоряченная орава погромщиков валом перекатилась в начало Виленской улицы, где стоял дом Шленкеров, чтобы там продолжить свои бесчинства. Хайнц стрелой пролетел через площадь и забарабанил в знакомые двери.

Он скорее почуял, чем услышал, как приоткрылся ставень, и отступил к окну, чтобы его было видно.

Сразу за этим послышалась возня с засовом, и дверь слегка приотворилась. Он поспешно скользнул внутрь, и засов встал на место. В сенях было темно, лишь угадывался стройный силуэт Ривки.

— Вы пришли… — прошептала она. — Вы пришли… чтобы… чтобы быть с нами…

Она замолчала, и Хайнц не находил слов. Их руки встретились в темноте, и пальцы нечаянно сплелись. Казалось, прошла вечность. Потом открылась дверь справа.

— Кто там? — ровным голосом спросил Мойша Шленкер.

Хайнц, не в состоянии выдавить ни звука, переступил порог. Мойша Шленкер, сидевший в мягком кресле с высокой спинкой над увесистым фолиантом, в изумлении поднялся и приветствовал гостя.

Смущенный и даже в некотором роде потрясенный Хайнц оглядывал комнату. Она являла собой мирный, соответствующий праздничным дням уголок. Казалось немыслимым, что обитатели знали об угрозе разгрома и смерти в любую минуту. Может быть, потому, что ставни были плотно затворены, свечи в серебряных подсвечниках играли таинственным блеском на фарфоровой посуде, которую госпожа Шленкер как раз собирала со стола после трапезы. Яков сидел над книгой подле своего отца. Ривка подошла к окну и, повернувшись спиной, через щелочку между ставнями напряженно вглядывалась в происходящее на улице.

Одеты все были так же празднично.

— Ты заперла дверь? — окликнул дочь Мойша и обратился к гостю: — Обычно дверь мы держим открытой. Для всех и каждого. А теперь приходится закрывать. Что, смотрите и удивляетесь? Не так весело, как в прошлые праздники, — сокрушенно покачал головой хозяин дома, — но все-таки сегодня Песах, и ничто не должно ему помешать. Мы трапезничали и молились, как положено, и, как положено, теперь читаем с Яковом Талмуд. Что будет — то будет. Если нам выпало умереть в этот день во имя Господа, так тому и быть, что бы мы ни делали. Только незачем подвергать себя опасности. Мы-то на своем месте. А вы? Зачем вы пришли? Помочь вы не можете. Разве ваши родные и близкие согласились бы с тем, чтобы вы сгинули на чужбине?

— Я остаюсь с вами, — решительно заявил Хайнц. — Дайте мне оружие.

Он обратился к Ривке, которая, не оборачиваясь, печально ответила:

— У нас нет оружия. Самооборона со всем оружием отрезана.

— Оружие? — неодобрительно покривился Мойша. — Зачем оно нам? Вот наше оружие! — он показал рукой на книги. — А раз вам нечем вооружиться, идите!

— Я остаюсь! — упрямо повторил Хайнц.

— Этого я не могу вам позволить! Иначе я стану соучастником убийства. И вообще, вы нарушаете наш покой! Мы там, где нам определил быть Господь, и в покорности ждем его милости. А вы? Вы не на своем месте и вы — не один из нас! У себя дома, я уверен, вы можете сделать еще много хорошего. Немецким евреям не приходится опасаться погромов — и слава Богу! — вы позабыли всякий страх, только бы не забыли свою еврейскую сущность! Идите и будьте достойным евреем! Вчера я понял: у вас большое сердце еврея. И то, что вы теперь пришли к нам в минуту опасности, чтобы разделить с нами горькую участь, говорит о вашем благородстве. Но вы не один из нас. Вы из другого мира. Благодарю вас от всего сердца, и Бог вам за это воздаст. Для Бога что деяния, что помыслы — все одно. А теперь — идите!