Сэмми Гронеманн - Хаос

Куяров остановился и некоторое время издали наблюдал комичную сценку. Внезапно на площадь ворвался пастор Боде, расхристанный, с безумным взглядом, отчаянно жестикулируя и выкрикивая на ходу то ли просьбы, то ли ругательства на непонятном языке. За ним трусили двое из его общины с явным намерением остановить пастора.

Куяров сориентировался быстро. Нахмурившись, он коротко отдал приказ офицеру:

— Пропустить! Господин — немец и христианин! Крестился в прошлом году!

В этот момент из зеленых зарослей позади павильона высунулась черная еврейская рожа, которая, опрометчиво позабыв об опасности, во все глаза оторопело уставилась на Хайнца. Явление оказалось столь неожиданным, что все остолбенели: лейтенант с протянутой за документами рукой, Хайнц, поднявший ногу, чтобы шагнуть через границу оседлости, солдаты с застывшими ухмылками на лицах.

Но тут очнулся один из оцепления и с грязным ругательством так поддал еврею под ребра, что тот отлетел на полдюжины шагов и рухнул как подкошенный.

Хайнц, воспользовавшись открывшейся прорехой, проскочил вперед и склонился над пострадавшим.

В это утро Берл Вайнштейн, вернувшись из молельного дома, в десятый раз за эти дни перебрал свои пожитки и все ценное, что можно было унести, рассовал по карманам. В любой момент он должен быть готов к бегству. Жена его давно умерла, дочки все благополучно пристроены, так что, одинокому как перст, ему предстояло позаботиться самому о себе. А себя он очень любил.

Среди всего прочего в его бумагах, которые он рассортировал и, тщательно перевязав бечевкой каждый конверт, спрятал в нагрудный карман, помимо ценных удостоверений и адресов, содержались рекомендательные письма от влиятельных господ со всего мира, в том числе и нечаянное свидетельство преподобного Хиклера из Лондона. Это свидетельство на бланке Английского миссионерского общества удостоверяло на трех языках: английском, немецком и древнееврейском — последнее в переводе самого Берла Вайнштейна, — что этому припавшему к истинам евангелизма, честному и благочестивому брату, авторитету в толковании священных посланий Господа, всем работникам, возделывающим виноградник Господень, а особенно служителям церкви, настойчиво рекомендуется оказывать содействие.

Этот документ Берл Вайнштейн запрятал на самое дно пиджачного кармана. Выплыви эта бумага на свет, она гарантировала бы ему презрение и враждебность всей его общины. С другой стороны, у него никогда не поднималась рука уничтожить этот весьма опасный листок. Он ни разу, кроме как в Лондоне, не использовал его, хотя всегда существовала неприятная случайность, что его так называемое «обращение» просочится в круги, от которых он зависел. Впрочем, мог настать и такой день, когда письмецо могло бы сослужить ему и весьма полезную службу.

Не настал ли тот самый момент? Если сегодня все пойдет вразнос, сможет ли он со своим свидетельством спрятаться под крылом христианской церкви и, даже больше, под защитой и покровительством пастора Боде, о доброте и милосердии которого он много слышал от своего зятя. Хотя к этому можно прибегнуть лишь в крайнем случае, когда возникнет непосредственная угроза, ибо такой шаг утаить не удастся, а это значило бы окончательный разрыв со всеми близкими. Ни один еврей в Борычеве не захочет иметь с ним дела, а, с другой стороны, пастор, конечно, во всеуслышание предъявит права на новую овечку в своем стаде. Берл Вайнштейн отдавал себе отчет, что на такую сделку он не пойдет ни в коем случае — тогда пришлось бы навсегда покинуть родные края и поискать место, где никто его не знает, и ни один пастор не покусится на него в собственных интересах, и ни один еврей не даст от ворот поворот.

Итак, он схоронил бумагу надежно, но и так, чтобы ее легко было достать, и отправился на улицу за новостями. Оживление перед большой синагогой и школой ничем не отличалось от обычной сутолоки в такие дни. Школьный двор, вокруг которого располагалось большинство молельных домов, был заполнен празднично одетыми людьми; они, как всегда после службы, останавливались поболтать друг с другом, прежде чем отправляться домой к трапезе. Из открытых окон школы доносилось напевное декламирование тех, кто занимался самостоятельно.

Берл Вайнштейн бродил от группы к группе, чтобы узнать, где что новенького. Тут судачили о канторе, который вел сегодняшнюю утреннюю молитву, и он нахватался полезных критических замечаний. Там спорили о том, какой из дополнительных фрагментов из Танаха предпочтительнее для дневной молитвы, и он придержал свое мнение. О погроме речи почти не было, а то, что говорилось, казалось такой нелепицей, что и в расчет брать не стоило. Когда народ начал потихоньку расходиться, Берл решил рискнуть выйти из местечка, поскольку ничего настораживающего не услышал. Но только он вышел на центральную площадь, тут же наткнулся на двух парнишек, которые с криками разбегались в разные стороны. Берл прислушался и обомлел: вроде как убили христианского ребенка и евреи названы убийцами. Вот и бегут посланцы самообороны по улицам и бьют тревогу. Уличная сутолока рассосалась как по мановению руки, и местечко в один миг обезлюдело. Щелкали затворы на дверях и оконных ставнях, и лишь изредка вихрем проносились запыхавшиеся мальчишки из самообороны, которые опаздывали к месту сбора.