Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Ставил лошадь за овощными рядами, на отшибе, на пустыре. Выдёргивал сбоку ящика длинный шест с проволочным кольцом-удавкой на конце.

И вот идёт уже вдоль овощных рядов этаким фертом, потешником: шест за спину в небо выдвинул, кемель – набекрень наладил.

А за ним нетерпеливой гурьбой уже ваньки толкаются, до дармовой потехи жадные, до подленького зрелища дюже охочие. А Подопригоров-то – во главе ваньков. И руками растопыривается, и одерживает: не напирай! Свободу действиям Цинкарного обеспечивает. Всё разом вылетело из улья старикашки: торговлю забыл, Анфимьевну с овощами бросил – и сдерживает, и снова крадётся, и ноги задирает. Охотник. Тут главное – добычу не спугни. Скрасть, значит, сумей.

А добыча – маленький лохматенький кобелёк. Вжался, бедный, в доски ларька, трясётся весь, глаза зажмуривает перед наползающим со всех сторон, окружающим его вонючным портяночным духом.

Цинкарный длинно вытягивается, подводит к кобельку петлю: прыгай! беги!.. Лохматенький ещё пуще зажмуривается, скулит. Ну! Кобелёк прыгает, чтобы убежать. Тут же взлетает в небо, захлёстнутый петлёй. Страшно кричит, бьётся. Гармошкой дёргается, плачет. Петля впилась в низ живота, в пах, режет, истязает. А Цинкарный («ну чистый кловун!») закинул шест на плечо, как флаг – и строевым! Да вдоль овощных рядов. Да мимо мамок. Да чтоб видели его, героя. Ну, потешник! Ну, забавник! Ой, животики надорвёшь!

Собачонка плачет, дёргается на шесте. Цинкарный марширует. Серьёзный. Кинул лапу в брезентухе к «козырьку» – честь мамкам отдаёт. Глаза сдвоил, заорал:

За ним ваньки сразу в строй – и в подхват, хором:

Мимо базара проходил коновозчик Медынин. Увидел отпавшего от базара Витьку Шатка, который прошёл, не поздоровавшись даже, в слезах – как в стекле… увидел орущий, марширующий к пустырю строй с болтающейся в воздухе собачонкой… тощий дикий кулак Подопригорова увидел, выстреливающий вверх… увидел падающих в овощи мамок… увидел всё, охватил сознанием – и рот раскрыл, глазам не веря: да может ли такое быть? Поперхнулся, сглотнул – и побежал.

– Да чего же вы делаете-то? А? Люди вы, аль нет? А ну, опусти немедля собаку, сволочь!

Старик стал хвататься за шест, подпрыгивать.

– Ты-ы! Партизан Алтая! С дороги! Самого вздёрнем!

Толпа – как единоутробная – шибанула старика, опрокинула. Победно лупила пыль дальше. Мимо «чистого» ряда, где, будто перед внезапным ходом антихристов, вскочили испуганно кержаки и заполоскались белыми крестами их жёны; мимо рядов с заиртышскими чалдонами, равнодушными, плюющими на всё и вся.

На отшибе, под невысоким навесом, в голых баранах и ворохах стриженой шерсти, сидели два пожилых казаха. Скренделив под себя ноги, в халатах, в малахаях, жевали табак и торговали как бы деликатно разъединённой («вот каждый барашка, вот его свой одежда!»), но по-прежнему оптово-непереносимой бараньей вонью. Увидели приближающийся дикий ход – рты разинули. Сплюнули табаки, головами укоризненно закачали. Ай! Ай! Как по команде, сдёрнули малахаи, пригнулись к земле и крючкастыми пальцами по обритым головам стукали: совсем нет бешбармак! Совсем! Казан пусто-ой!

Беспомощный Медынин всё кричал и кричал из пыли:

– Ну в чём, в чём провинилась перед вами собачонка? А? Гадьё вы кулацкое, дремучее! Чурки! Пеньки! В чём?!.

А в ящике на пустыре уже ждал, скулил, задыхался без исхода собачий стон и тоска. Толпа подкатывалась к телеге, к ларю. Угнав сверху шест, Цинкарный на ходу выдёргивал, выдирал собачонку из петли. Злобно, брезентовой лапой. На миг приоткрыл крышку ларя – швырнул лохматенького в ларь. Точно искру кинул – ларь взорвался брёхом, визгом, лаем: внутри началась безумная рвань. А снаружи, по-звериному пригибаясь, прыгала толпа. Накидывалась на ларь, рычала, лаяла. Палками тыкала в щели. Р-ры-ы! Коммунячье племя! Р-ры-ы! И больше всех Подопригоров старался. Орудовал, орудовал палкой. Оскаленный, дикий, безумный. Р-рыыых-х! Партизаны Алтая! Р-ры-ы-ы-х!

Медынин смотрел. Губы его шептали что-то. Усилием воли отринул от себя псов этих, с долгой цепи сорвавшихся. На улицу обратно заторопился, чтобы Витьку догнать, но ударился в ряды. Долго выпинывался из бабьего визга, из словно бы матерящихся мешков…

Но однажды не вышел номер у Цинкарного. Осечка случилась. Лобастый крупный пёс не испугался, не побежал от петли – он ринулся прямо на Цинкарного, сшиб с ног и начал рвать, как тряпичного.