Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Зрители очень вежливо смеялись. Колотузов тоже смеялся. Желудочно как-то. Как бы широкое признание народа переваривал. Ласково теребил Валеркину преданнейшую головёнку. Но вдруг темнел лицом. Разом поворачивался, яростно грозил кулаком поверх голов зрителей. «Врё-ёшь! Народ в обиду не даст! Не позволит тебе! Так и знай!..» Грозил за базар, явно в сторону горсовета.

Лёнчик, разделённый с Колотузовым только крыльцом Культтовара, не останавливая «чаек» над ящичком, успевал крутануть пальцем висок и под гогот чалдонов выкрикнуть: «Фуффендрия!» – любимое своё словцо. Что означало оно, не знал никто. Даже сам Лёнчик. Но всем было понятно.

Зато когда Лёнчика били чалдоны – хохотал на весь базар Колотузов. Но это случалось редко – и Лёнчику жить можно. «Шаток, ещё колотузовской баранины не наелся? На-ка лучше, сбегай, возьми рассыпных». Шаток не то чтобы бежал, но шёл. Покупал в киоске рассыпных папирос. От предложенной за услугу «пушечки» отказывался. «Смотрите вы, фуффендрия какая…» – делился законным удивлением с чалдонами Лёнчик. Вдруг видел Генку-милиционера. Решительно направляющегося к нему, Лёнчику!.. Карты мгновенно исчезали, чалдоны развалом во все стороны – и Лёнчик широко улыбается: кого он видит! сколько лет, сколько зим!

Любил Лёнчик милицию. Прямо надо сказать. Любил и уважал.

Срочно вёл Генку в забегаловку, ставил непременную сотку, а то и две. И пива не жалел: пей, Гена, все мы люди!

Под тяжёлыми взглядами жены – Клавки-Кранта, которая орудовала качком пивной бочки, Генка торопливо давился, толкал в себя пиво. Переводил, наконец, дух. И тут же строжал. «Шёл бы ты куда… подальше, Лёнчик. В другое место, что ли». И сам двигал на выход – хмурый, окончательно уже при исполнении!

Лёнчик поворачивался к Клавке. Суженное лицо его отвисало. Превращалось в весло… Клавка-Крант сразу принималась сердито дёргать качок, вгоняя себя в краску. Цвета ярого пива. Настоящего, без всякой разбавки водой.

Налюбовавшись злым смущением, Лёнчик выходил на крыльцо. Опускался на ступенечку, кидал на фиксу папиросочку. Чиркая спичками, пустоглазо оглядывал барахолку: куда податься? Окно парикмахерской бело плюнулось помазковым мылом. Фуффендрия! Он же не был там сегодня! Лёнчик спрыгивал с крыльца, пружинным котом направлялся к парикмахерской. Ежедневное бритьё, одеколон, стрижка «бокс» – такие же обязательные атрибуты в жизни истинного вора-щипача, как тоже ежедневная вакса на сапоги под радостно-сумасшедшие щётки пацана-чистильщика, как папиросы «Пушки» (на папиросы «Пушки» я не сетую, сам курю и вам советую!), как сотка водки, как… как маруха Сонька, наконец!

А полуденный ветерок переметал по сильно поредевшим цепочкам барахольщиц полуденную знойную скуку. Скукой овевал вывески и предметы Колотузова, скукой мёл пыль, скукой маял в овощных рядах заульгинских ваньков, не смеющих отойти от упорных своих мамок. Жара. Маята. Скука.

Ваньки ловили какую-нибудь замурзанную собачонку. Привязывали к хвосту консервную пустую банку. Под улюлюканье, свист и хохот, собачонка металась в овощных рядах, тарахтела банкой, больше и больше нагнетая в себя ужас. Ударялась в улицу, а там остальные, пережидающие опасность псы, дуром кидались на неё, беспощадно рвали. И хорошо, если в сваре отрывали банку. Но Шаток однажды за городом встретил такого пса с привязанной банкой. Долго шёл за ним иртышским гольцом. Несколько раз пытался приблизиться и отцепить банку, но пёс останавливался, начинал рычать. Капая слюной, глаза наливая усталой злобой. Он вконец иссох, изнывал от жажды, хотя вода была рядом. Он не понимал этого, он сошёл с ума. Качаясь, снова тащился прочь от города, мучительно неразделимый с ним этой тарахтящей подлой банкой.

Километра через два упал. На бок. Оскалом вылезли наружу клыки. В сморщившийся, подсыхающий глаз сразу по-хозяйски уселась зелёная муха.

Витька с яростью бил и бил банку о голец. Пинал, плющил булыжником.

В ложбине долго закладывал мёртвого пса галькой.

Сидел на гольце, охватив колени, не чувствуя зноя, незряче смотрел на быструю воду…

Бывали на базаре забавы поразмашистей, помасштабней. Сорганизованные. Представленья целые, шабаши…

Раза два в неделю на базар въезжал на телеге огромный деревянный ящик-ларь. На верху его, как Емеля-дурак на печи, возлежал, подкидывался собачник. Цинкарный по прозвищу. Что на языке городской шпаны означало – Цинкующий, Ловящий. Тощий и длинный. Но гордый. По ночам промышляющий ассенизацией, днём – отловом на мыло собак.