Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Ну что ж, ехать так ехать. Мы не против. Кондрат Ерофеевич пошёл в дом, надел громаднейшую и чистую, как небо, рубаху, окоротил её чуток плетёным ремешком, жёниной гребёнкой кой-как расчесал волосья, сапоги свежим дёгтем густо смазал, жена сгоношила сидорок с харчишками, со сменкой белья, отдельно – корзину отборных яблок, – и вот он, громадный, небесный, стоит-сияет перед Суковаткиной. За спиной сидорок сморщился, на сгибе локтя корзинёшка висит – он готов к дороге!

Как глянули соратницы на своего полководца – так и обомлели: Господи, ну чистый ангел небесный Кондратушка! Коновозчик Шальнов… и тот челюсть онемил, отвесил. К Суковаткиной вертанулся: а? Сука? Какой гренадёр? Но та брезгливо покосилась на сапоги Кондратовы – к машине пошла. «Забренговала, стерва!» Врубился яростно коновозчик Шальнов: а-ат-тыт-тут-тат-тат! У-ут-тыт-тут-тыт-тат!..

Кондрат Ерофеевич смеялся, по очереди целовал соратниц своих, про жену не забывал, пытался загораживать, приостанавливать как-то Шальнова, но тот из-за него подпрыгивал, всё колотился челюстью. Как чайник крышкой. Ну что тут сделаешь! Всё так же смеясь, Кондрат полез в машину. Поехал.

Неделю нет Кондрата Ерофеевича, другая пошла. Подрубала, подрубала Лукинична взор к дальнем у лысому взгору, острила глазоньки на дорогу, в закатное солнышко исходящую – нет муженёчка. И – вот наконец – «эмка» с заката прыгает, спускается. Заявился пропащий! Правда, без Суковаткиной. И смурый будто бы. Не в себе как. Хлопнул дверцей – ни здрасти, ни прощайти – и в дом. Ровно от погони. Только сидоришко завырывался, дверью прищемлённый. А машина-то фуркнула зло – и уже под угор прыгает, в пыльном солнышке тонет… Закрыла рот Лукинична, с подойником около Зорьки заплескалась растерянно. Из-под поветей вытолкнулась, а ноги-то к дому и не идут. А дом-то – как зачернел сразу в закате крутом. И тоже – как молчит… Господи, да что же случилось…

Не видя, не слыша испуганной жены, суетливо собирающей на стол, стоял-глыбился Кондрат посередине избы, отрешённый взгляд вперив в красные заплаканные окошки. Потом, как слепой, наткнувшись на стол, сел к нему. Зачем-то долго перебирал, переставлял солонку, ложку, двигал миску со щами, хлеб – точно мучительно сдвигал в единое разрозненные куски закатного солнца, раскиданные по всему столу. Чтоб не было теней, чтоб ясно было… И застыл с ложкой в руке.

Изо всех сил старалась не замечать Лукинична полностью дикого мужниного виду. Как в доброе время, подпиралась люuбопытненькими кулачками. Единственным своим, путающимся в губах зубом шамкала, поощряла:

– Ну, ну, как там? В большом городу-те? Как? Ешь давай да скорей рассказывай!

Кондрат вернул себе взгляд, на жену уставился. Как только вот заметил. Ложку в руке своей узрел. Отложил.

– Ну, ну, рассказывай! Рассказывай, Кондратушка! Как там, в городу-те? Как?

И Кондратушка ошарашил жену:

– Мать, энто сколь на свете дармоедов развелось, а?… Сколь имя яблоков надо? Садов?… – И представив это «сколь» и ужасаясь ему, загудел, за голову схватился: – У-у-у-у-у!

– Господи, совсем сбрендил мужик! Да рази ты один дурак такой? Окстись!.. Вона она, Расея-то… кака больша…

Не слыша доводов жены, в диких волосьях – как в «у-у» этом своём вздыбленном – сдирал Кондрат сапоги возле кровати. Утолкнулся к коврику на стене и, со слезой глядя то ли на лебедя белого, то ли на гуся красноносого, охватил рукой своё «у-у» несчастное, ноги поджал, как парнишка.

Ну, даст Бог, поспит – и встанет. Напекло, чай, мужика. Вона солнышко-то сёдни как играло… Ничё, ничё, к утру, даст Бог, оклемается… Убирая посуду со стола, Лукинична бегала, ветерком передувала по избе лёгонькую надежду.

Но на низкой сизой россвети, в длинной белой исподней рубахе бродил Кондрат по туманам сада и голову свою за совывал и засовывал в зелёную мокрядь карликовых яблонь. Мотаясь в листве, голова гудела: «У-у-у-у-у!!..» Точно никак не могла установиться на место. Точно никак не мог Кондрат вытряхнуть из неё залезшее, непереносимо-больное, проклятое «у-у»… Дальше шёл. Опять засовывался. У-у-у-у-у-у-у-у-у! – шумно сыпались яблоки. Как слёзы неимоверные.

– Господи, Кондратушка, соколик ты мой! – ходила за ним жена. – Да чё ж такое с тобой сделали в городу-то этом проклятом! Господи!

– Петушок… петушок… – давил горло слезой Кондрат. – … петушок… Петя… ма-аленький…

– Чё петушок? Какой петушок?

– Ма-аленький… бедненький… И тот… и тот – жа-алобно так, уже по-городскому: «Спаси-ите!» Ровно в реке… в реке тонет… «Тону-у-у…»