Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Со смущающейся настойчивостью бесхозной экскурсии, брошенной, к примеру, в Эрмитаже, топтались крыловцы на середине актового зала Кировской школы. Спячивались балетным трепетливым гамузком, потихонечку закруживали, старались высмотреть в высокой полусфере потолка, в замазанной, купеческой ещё, лепнине, летающих амуров со стрелами любви или ещё чего позабористей… На стену наталкивались. Дальше некуда было оттанцовывать. Теснились. Однако всё равно насупротив – через жутковатое пустое пространство, отделяющее их от кировок, которые ну совершенно забыли про приглашённых и были ну совершенно весёленькие меж собой – старались не глядеть. Спиной старались больше к ним, спиной…

Внезапно, как гром средь ясного неба, из динамика загрохотал фокстрот. Так это уже танцы , братва? Что делать? Все повернулись к Дыне. Но Дыня – крыловец-герой Дыня – без папки своей сразу потерял отчаянность. Смотрел только тоскливо на призывные взмахи руки пассии. Первым сделать шаг в пространство не мог. Эх, Дыня, Дыня…

Вдруг Шаток с ужасом ощутил, что ноги его передёрнуло. Как у козла. Раз, другой. И они, ноги эти не его, повели через жуткое это пространство. К девчонкам повели! И вкопанно поставили перед одной из них – перед полненькой семиклассницей, у которой от смеха и волнения ну прямо всё время слетали лямки фартука с плеч.

Выкручивая правой ногой, Витька дико разглядывал её. Потом – как боднул: мол, приглашаю.

Усталой красавицей семиклассница положила ему руку на плечо. Витька ухватил, дёргающе потолкал её под музыку – повёл как бы. Он старался не дышать в полыхающий каштановый зной веснушек, в смущённо опущенные глаза в длинных ресницах. В одной руке, на отлёте, он носил пухленько-влажную, покорную ручку, другая рука его – как клешня упёрлась в мучительную, уелозивающую спину. «Как вас зовут?» – просипел он в сторону безразлично. «Курочкиной… Раей…» – виновато глянула на него семиклассница. Себя назвать он не смог – дыхание заперло. Окончательно. Кое-как дотолок танец, не доведя партнёршу до хихикающей группки её товарок – бросил, на деревянных ногах пошагал через так и пустующее пространство. Оказывается – один протанцевал! Вот козёл так козёл! Сердце его бухало, лицо залило красным зноем. Его хлопали по плечам, жали руку, как герою. Он хватал ртом воздух, назад не оборачивался, на Курочкину не глядел. Потом, когда всё больше и больше пошла густеть танцующая толчея, когда забегали ушлые головёнки и залетали за ними доверчивые косы, он, как человек, давший всему этому ход, как человек, сделавший своё дело, стоял только и смотрел поверх всего. Ему было скучно. Он с кривой усмешкой Печорина словно слушал в грохоте музыки, в замазанном излишестве лепнины на полусфере такую же размазанную, никчёмную толчею презренной толпы внизу… Провалившись в белую наглаженную рубашку, рядом застенчиво грустил Павлики. Иногда тянул Шатка за рукав: пошли-и, чего мы тут?…

После школьного бала они, торопясь, шли ночной, провальной улицей. Проходили под слепнущими в мошкаре колоколами света – тут же на землю выдёргивались две тени, клонились, начинали тянуться в темноту. «Она понравилась тебе, да?…» – «Кто?! – испуганно остановилась и замерла тень Витьки. – Кутельпас-то эта?…» И тень снова быстро пошла, словно лечь скорее стремилась, темнотой накрыться от стыда. «Почему кутельпас? Почему кутельпас? – беленьким курчонком припрыгивал сбоку Павлики. – Почему кутельпас?» – «Почему… Танцевать тоже не умеет… Все ноги об неё поотшибал».

И только дома, на веранде, когда, не раздеваясь, Витька долго лежал на кровати, когда глаза его вспоминали и вспоминали весь вечер-бал, он вдруг с радостью ощутил в душе, что ведь всё у него ещё впереди… Что там, дальше, будет много у него неизведанного, небывалого ещё с ним, и, наверное, всерадостного, светлого. Что ведь жизнь его – вот она – у порога… Он закинул руки за голову и от счастья засмеялся.

А через месяц Витька и Павлики отправлялись на вступительные в геологоразведочный. На вокзал явились за три часа до поезда. От провожаний решительно отказались. Попили только чаю дома у Витьки, и всё. Павла, правда, не удержалась: воздевая руки, как на пожаре, выковыляла в пыль дороги, долго махала им, крестила, и Павлики было немножко неудобно за неё.

У привокзального киоска, как окончательно взрослые, выпили по кружке пива. Моча вообще-то, если правду сказать, но пить можно. Пошли к вокзалу. Пиво забултыхалось в животах, в головах зашумело. «Закурить бы», – отчаянно сказал Шаток, так и не научившийся курить. Но покупать папирос не стали. Пива хватит.