Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Заезжал народ и просто так – от нечего делать.

Теперь, приходя с работы, дядя Ваня торопливо умывался, приглаживал перед сколотым зеркальцем «боксик», с плеч извинительно – словно приставучие ворчки жены – снимал волоски и тогда уж, просветлённо стесняясь, ступал в комнату.

А за столом – гость! Неизвестный родственник или просто знакомый из Шимонаихи! Сердечно здороваются. Садятся. Если незнакомы – поспешно встают, знакомятся. Снова сели. Да, гм, кхым… как там… оно… погодка-то?… Через полчаса надвигалась с чугунком в полотенце тётя Катя. Опасно бухала перед мужем. В нос дяде Ване шибал горячий дых щей. Совала миски. Гостю, себе, мужу. В правую руку кидала половник. С прикидкой покачивала… но начинала разливать щи. Гостю, себе, мужу. Пододвигала хлеб. Гость в отступ: помилуйте! Сыт! Закормлен, можно сказать, с осени!.. Тётя Катя подымала от стола тяжёлый взгляд… «Ешьте!» Опять брала половник в руку… чтобы ещё подлить гостю. По самый край. Мгновенно растроганный гость кидался в угол, выхватывал сидорок, метал на стол всё, что прихватил с собой в город. Огурцы, помидоры, печёную картоху, яички… Дядя Ваня на него – руками: «Что ты! Что ты! Тебе ж обратно в дорогу! А мы-то – дома! Убери немедленно!» Но гость не слышит, гость лихорадочно пластает сало: а вот, с деревенским хлебушком! А вот, с помидорками! А?…

Чтобы не обидеть, дядя Ваня деликатно брал самый тоненький ломтик. Откусывал чуть. Как мышь, мелко частил зубами. М-у-у-у! Объеденье! Давненько не едал такого сальца! Му-у-у…

– А ты хренком его, хренком, – улыбался гость, советуя. В свою очередь отхлёбывал щей. И тут же останавливал ложку. И – с полным перепугом – шёпотом: – А шки-то, мама род-на-я… Это ж просто язык проглотить… Ну хозяйка-а, ну шки-и… – И кричал: – В жизнь не сойду с постою, в жизнь!

Тётя Катя сразу напрягалась, дядя Ваня смеялся.

После ужина и гость, и хозяин – оба умиротворённые – курили, неторопливо разговаривали. Сам собой, со смехом вспоминался «постоянный дальний родственник или просто знакомый из Шимонаихи». Вспоминали далёкую молодость… Недавнюю прошедшую войну… Да мало ли о чём вспоминалось… Прозрачными красными листьями трепетал на столе и стенах закат, на кухне затихали кастрюли.

Коновязь дядя Ваня соорудил перед тополем. Зимними вечерами любили с Витькой смотреть на хрумкающих сено лошадей. Подкладывали им ещё. Благодарно гладили мотающиеся головы. Шли затем в дом, и дядя Ваня говорил гостю: «Вот ведь… Лошадь… Чудо!» И глаза его молодо жили, радовались. Гость же, почему-то уводя взгляд в сторону, покашливая, говорил, что оно, конечно… Лошадь… Бывает оно… Как бы в природе… В подтверждение умных слов своих забирал с блюдца большой, обстоятельный глоток чаю. А дядя Ваня смеялся, дядя Ваня был счастлив.

Подопригоров капнул: постоялый двор, частная дейтельность, безобразие нашей светлой жизни!.. Сперва пришёл Генка-милиционер – унёс под мышкой новые чуни и драный холщовый мешок. За ним – Глухов. Фининспектор. Молодой, при галстуке, из бывших чалдонов. Почему-то представился зоотехником. Так и сказал культурно: «ЗоотЭхник…» Ничего не унёс, окромя агромадного удивления: постой – и задарма-а… Эх, дядя, где ты был-то, когда я учился?… Поверил – оставил всё, как есть.

На дне рождения мужа, тётя Катя, раскрасневшаяся, хлопочущая у стола, объясняла гостям – Шишокину и Ильиным: муженёк-то её ненаглядный совсем сбрендил на старости лет – «Дом колхозника» открыл! А вы не знали? Да вот он – директор!..

Дядя Ваня виновато посмеивался во всеобщем хохоте, дёргал себя за ухо. Поскорей начинал потчевать гостей. Пододвигал, наливал. На торжественно поднятые в честь его, именинника, рюмки – торопливо отвечал, руша всю торжественность момента: «Ну, будем здоровы!» И всё. И первым опрокидывал рюмк у.

Потом запевал свою сокровенную, почему-то одну и ту же украинскую:

И всякий раз тётя Катя густо краснела… Ох, была, видать, в жизни дяди Вани чернобрива, черноока, ох, была! И учила она его украинским своим песням, ох, учила!.. А дядя Ваня, зажмуриваясь, уже пропаще, радостно мотал головой, пел и бухал кулаком об стол такт, аж рюмки подбрасывались. Все дружно подхватывали. Витька же, оторвавшись от пирога с капустой, испуганно вытаращивался на орущего трубой отца: отец ли это?… А мать-то, мать… Вот это да-а…

И начинало казаться Витьке, что с каждой выпитой рюмкой сидящие за столом смывали куда-то с лиц своих (в желудок, что ли?) такие знакомые, родные, близкие ему, Витьке, лица. Что проступать на лицах стало одно лицо – пугающее, чуждое, какое-то всемирно известное лицо, лицо выпившего человека… Так ведь и до Сёмы Глоточка недолго дойти… Если наливаться-то без меры… а потом, как ненормальным, песни орать…