Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

Как бы окончательно повязывая разбойничков своих одной верёвочкой, Дыня пустил бычок по кругу. Понимая всю серьёзность момента, «разбойнички» молча давились дымом. Курение, настоящее, мужское – это не осуществлённая пока что голубая мечта Шатка. Вот она – сладко струится с кончика прикуренной шикарной папиросы «Пушки» (в данном случае бычка), пропущенной меж двух пальцев, небрежно откинутой в пространство руки. Но не будешь же только любоваться ею. Мечтой-то этой голубой. Надо же и к губам её поднести. Затянуться, заглотить. А вот тут и начинаются, можно сказать, одни неприятности. Задача: как заглотить – и удержать в себе, не разорваться? Тут подумаешь, прежде чем решишься… («Шаток, долго будешь тянуть? Табак горит…») В теории-то просто: заглот – мпа-а! как бы в себя сказать – и плавный выдох со словами «наши еду-у-ут» – и всё… а вот на практике… («Да будешь или нет? Надоело! Люди ждут!»)

А-а, или грудь в крестах, или… Шаток сильно потянул. Отнял бычок от губ. Держит дым во рту. Морда Шатка оплавилась грушей. Шаток потихоньку начал было стравливать дым… «Э, не-ет! В заглот, в заглот – и “наши едут!”».

В отчаянии Шаток делает классический заглот: мпа-а-а! – и взрывается кашлем. Зверским, неудержимым. Пытается говорить «наши… крха!.. еду… краха!.. ут… наши…» Но тут ещё снизу у него начало постреливать. Одновременно с кашлем.

Частокол опрокинулся навзничь, ногами задрыгал: вот это куре-е-ец! вот это «наши едут»! А Шаток ещё объясняет: мол, соринка. Запершило. И ненасытный Зеляй привычно ноет: «Зачем даёте-то ему, а? Э-э, “першинка”… Ведь табак зря спалил, а?»

А денёк-то выстоялся! Высокий, чистый, голубой, вдохнёшь – в грудь не вмещается!

очень широко и удовлетворённо запел на корме Дыня.

натужно подхватили на вёсла песню гребцы.

замогильно загудел на носу лодки Санька Текаку. Смешливый Павлики зашёлся смехом, заверещал, как сверчок. А Дыня уже кричит капитаном: «Эй, вперёдбегущий Санька (Павлики вообще опрокинулся), – чё видишь на горизонте? – (Рот Шатка скривило: “Вперёдбегущий”… р-руководитель… У таких начальников сроду так: на понюшку ума, на гирю нахальства.) – Ну, вперёдбегущий Санька, чё молчишь?»

Санька подумал – и заорал: «Вижу, вижу! Остров! Необитаемый! Ур-ра-а!» И заподпрыгивал. Как пират. Три года не видевший суши.

Гребцы бросили весла, повернулись, рты раскрыли. У берега необитаемого почти каждый день подрёмывала какая-нибудь лодочка, а повыше, в редких кустах, на песке, всегда можно было увидеть очередную полуголую парочку, изнывающую от водки, пива и любви – однако остров твёрдо считался необитаемым. Правда, сейчас он был пуст, дик. По выгоревшей макушке его склонились осыпавшиеся тополя; рыжими чубами клубится кустарник; кустарник от воды подчёсывают гребенчатые тальники; по песчаным пролысинам меж кустов дышит рыжими кострищами начавшаяся осень. Скоро, скоро уже начнут гонять её, взмётывать тугие ветра – и островок загомонит, загорится тучами золотистых птиц. И только дожди – потом уже, в конце сентября – прибьют, притушат этот золотой гай осени…

Шаток и Зеляй опомнились, задёргали вёсла, выровняли лодку и мощно кидали гребки к корме, где Дыня подрезал их кормовиком, правил, держал нос лодки наискось быстрому течению.

Лодку вынесло далеко за оконечность острова, круто повернуло – и остров будто сразу стал уходить вверх по реке. «Братва, удира-ает!» Лодка испуганно заскреблась вдогонку, выдергалась в отдохновенный плёс и, отпуская напряжение, вяло шлёпала вёслами по воде.

Арбузники ступили на землю.

За влажным песчаным обмыском, на обломанной приподнятости острова, в бутовый камень захоронен был огромный кандальный якорь. От якоря на высоченную бревенчатую треногу, врытую в песок у самой воды, взметнуло толстенный трос. С треноги он скатывался в реку и с провесами метров по двадцать пять перекидывался по блокам, приподнято укреплённым в пирамидки на пузатых карбасах. Десять их было, этих карбасов с блоками – и вдали за конец троса был уцеплен и мотался двухпонтонный паром. Тяжесть всей этой связки была огромной, сила и напор Иртыша сокрушительными, трос из стали в руку толщиной зудел тонюсенько, как струнка волосяная казахского комыза. Но если посмотреть с облакетских гор – вся связка напоминала лёгонький неводок с поплавками, и неводок этот упорным рыбаком таскает от берега к берегу паром.