Стэйси О'Брайен - Сова по имени Уэсли [litres]

Человек тоже способен понимать собеседника, говорящего на языке, на котором не говорит он сам. Одна из моих лучших подруг выросла в японской семье, в которой они с братьями и сестрами говорили только по-английски, а их родители – исключительно по-японски. Так вот, их родители понимали английскую речь, а дети – японскую, хотя ни те, ни другие не могли воспроизвести язык, который с легкостью понимали на слух.

По той же логике было неважно, что Уэсли физически не мог издавать человеческие звуки из-за устройства своих голосовых связок, как и то, что я по тем же причинам не могла издавать звуки, которые издают совы. Мы нашли способ общаться на собственном языке звуков и жестов.

В возрасте двух лет Уэсли начал приспосабливать свои связки к тому, чтобы издавать новые звуки с широким спектром новых значений. Например, он менял продолжительность, громкость и тональность звука, обозначающего просьбу. Разные варианты этого звука выражали разные просьбы. Один означал: «Я хочу, чтобы ты открыла дверь». Другой означал: «Я хочу воды». Третий означал: «Отпусти меня с насеста». У одного этого «просительного» звука было около двадцати вариаций. Я учила его язык подобно тому, как он учил мой.

Если я хотела, чтобы он сел мне на руку, я говорила: «Уэсли, иди сюда» – и протягивала руку, хлопая по месту, на которое он должен был приземлиться, и он тут же летел ко мне. Но иногда ему не хватало уверенности, поскольку кожа на моей руке относительно свободно перемещалась по мышцам, и это выглядело не очень надежной «посадочной площадкой». Тогда он мотал в полете головой, садился неподалеку и ждал, пока я сама его подберу. Когда я пела или включала музыку в комнате, он тряс головой, как будто его ушам было от этого больно. Вообще, наверное, так и было. С учетом его феноменального слуха моя музыка должна была казаться ему нестерпимо громкой. Так что синтезатор из комнаты пришлось вынести, а музыку с дисков слушать в наушниках.

Однако даже после этого я заметила, что он иногда продолжал трясти головой, хотя никакой музыки уже не было. Я волновалась за его уши и впервые совершенно не знала, что делать. Я позвонила доктору Пэнфилду.

– Я боюсь, что у него воспаление среднего уха, – сказала я.

– Это вряд ли. Он не казался расстроенным или переживающим из-за чего-то? Ты ничего нового в комнату не приносила?

– Вообще да, я повесила новые картины. Но при чем тут его уши?

– А дело вовсе не в ушах, – ответил доктор Пэнфилд. – Сипухи часто так делают, если они в чем-то не уверены, чем-то расстроены или если их что-то раздражает. Чаще всего это какая-нибудь мелочь, недостаточная для шипения. Тряска головой – это у них почти бессознательное, но именно это она и выражает. Даже новая картина на стене может вызвать такую реакцию.

Доктор Пэнфилд практически сразу же определил, что именно пытался донести до меня Уэсли. Он научил меня наблюдать как можно пристальнее и замечать даже такие мелочи, которые большинство экспертов пропустили бы. Именно благодаря этому я смогла понять, что, меняя издаваемые звуки, Уэсли меняет их значение. Он все больше и больше модифицировал стандартные звуки, издаваемые сипухами, под определенные ситуации. Тут помогало еще и мое музыкальное детство – я хорошо различала тона и ритм. Я замечала каждое отклонения от стандарта и запоминала его. Такие легчайшие изменения обычно привязывались к определенным ситуациям, например, к тому, что я открыла окно или ответила на звонок. Со временем мне стало легче понимать, что он пытается мне сказать. За те девятнадцать лет, что я прожила с Уэсли, я стала свидетельницей такому, о чем прежде не было никаких упоминаний. Великий биолог Бернд Хайнрих отмечал в своей книге «Сова одного человека», что его виргинский филин лишь в два года начал изменять свои звуки подобным образом. Однако доктор Хайнрих и продержал его у себя как раз два года, так как лишь готовил его к жизни в дикой природе.

Эмоциональные реакции весьма экспрессивного Уэсли были очевидны, как у ребенка. Все делилось лишь на белое и черное, хорошее или плохое, опасное или безопасное, так что он всегда ждал от меня, что я стану делать именно то, что озвучила. В противном случае он заметно расстраивался, отказывался смотреть мне в глаза или даже кричал в знак протеста, пока я не выполняла обещанное. Совы терпеть не могут ложь. Когда я говорила «Уэсли, через два часа я с тобой поиграю» и уходила по своим делам, по прошествии двух часов он начинал кричать и беситься. Я была абсолютно поражена тем, что он понял, что означает «два часа». Я говорила «через два часа» и через два часа действительно делала обещанное, и это происходило достаточно часто, чтобы он уяснил, что именно «два часа» означают. Каким-то образом он понял, сколько это примерно – хотя никаких других измерений времени не знал. Он понимал, что значит «вечером» и «завтра». Я бы не была так удивлена, если бы все это выучила, скажем, собака, но я никак не ожидала подобных умственных способностей от совы. Если я не держала слово, Уэсли всю ночь кричал, не давая мне уснуть. То был лишь один из многих уроков, которые преподал мне он, еще одна ступень на Пути Совы: дал слово – держи.