Стэйси О'Брайен - Сова по имени Уэсли [litres]

– Я ложусь спать, понимаешь, Уэсли? И ты ложись спать. Мама ложится спать.

Конечно, было довольно ненаучно называть себя «мамой», но нужно было подобрать себе короткое прозвище, которое он мог бы выучить. «Мама» казалось наиболее очевидным вариантом, когда он был маленьким, и оно прижилось. Уэсли наблюдал, как я отворачиваюсь в постели, и сам стал засыпать вместе со мной. Вскоре я уже просто говорила ему: «Пора спать!» – и он медленно закрывал глаза, поднимал одну лапу и нахохливался, как будто тоже засыпал. «Как будто», потому что пару раз я ловила его на подглядывании одним глазом несколько минут спустя. Удивительно, что он вообще пытался в этом плане мне подражать, будучи ночным животным. И хоть он пытался быть как я, и спать в одно время со мной, его инстинкты часто брали верх, и он будил меня по ночам. Потом я стала говорить «Пора спать» при свете дня, и чаще всего он и впрямь засыпал, что было очень удобно, поскольку мне и самой частенько было необходимо прикорнуть.

В возрасте нескольких месяцев Уэсли стал так или иначе реагировать на определенные слова и фразы, которые я часто использовала. Это не было дрессировкой – он учился самостоятельно, подобно ребенку, постепенно выучивающему значение новых слов, повторяемых раз за разом для описания одних и тех же предметов или событий.

– Уэсли та-а-а-ако-о-о-ой красивый. Мама считает, что ты о-о-о-очень красивый, – ворковала я, гладя его по щеке и целуя в клюв.

В какой-то момент он начал ассоциировать эти слова с лаской. Теперь стоило мне сказать «Ты та-а-а-ако-о-о-ой красивый» с другого конца комнаты, как он тут же прикрывал мигательные перепонки, поворачивал лицо вбок и застенчиво дергал пару перышек, пока я не подходила и не начинала его гладить.

Уэсли обожал, когда его называли красивым. Так что когда мне изредка приходилось просить Вэнди или маму присмотреть за ним, я велела им говорить ему «Ты такой красивый» или «Пора спать», чтобы успокоить его, если он начнет бузить, и еще говорить «Вот твои мышки», кормя его. Он всегда успокаивался, заслышав из чужих уст свои «ключевые слова». Он их знал. Он их понимал, и они работали.

Еще когда он был совенком, я всегда проговаривала вслух все, что я делала. Теперь я могла подойти к его насесту и спросить: «Уэсли, хочешь мышек?» Если он был сыт и не хотел, он отворачивался. Если был не сильно, но все же голоден, то смотрел на меня, медленно прикрывая мигательные перепонки. Если он был по-настоящему голоден, он прыгал в мою сторону, кричал и иногда издавал просительный визг, напоминающий звук ножовки, которой проводят по металлу.

Впоследствии реакции Уэсли усложнились. Он мог на целые серии вопросов отвечать своей совиной разновидностью «да»: опускание век и иногда даже радостные звуки при неразрывном зрительном контакте; или же своим вариантом «нет»: отворачивание головы. Мы в какой-то момент разработали целую коммуникативную систему, похожую на игру в «двадцать вопросов».

– Уэсли, хочешь мышек? (Вне зависимости от количества мышей я постоянно использовала слово «мышки», даже если мышка была всего одна. Мне слабо верилось в то, что он поймет разницу между единственным числом и множественным.)

Не будучи голодным, Уэсли отворачивался.

– Ладно, Уэсли, хочешь наружу?

Снова поворот головы – снова «нет».

– Уэсли, хочешь поиграть с водичкой?

Опять то же самое – «нет».

– Уэсли, хочешь обнимашек?

Тут же его голова разворачивалась обратно лицом ко мне, он устанавливал зрительный контакт и негромко пищал. Ага, вот оно что. Обнимашек хотим.

Уэсли дошел до всего этого сам. Я не пыталась приучить его со мной общаться, как биологи учат, например, попугаев или шимпанзе. Вдобавок, с чисто научной точки зрения, Уэсли не общался со мной вербально. Я, впрочем, считаю, что многие из постоянно совершаемых им действий можно было счесть примитивной формой языка жестов, да и звуков тоже, если считать язык системой коммуникации, постоянно обеспечивающей связь между двумя разумными существами.

Уэсли изумительно вписался в нехарактерную для сипухи среду обитания: в помещение, да еще и с человеком под боком. И он общался. Я не стану заявлять, что у всех сипух есть зачаточные способности к развитию языка, но я с абсолютной уверенностью заявляю, что конкретно эта сипуха при помощи своей обширной слуховой коры головного мозга развила примитивную языковую систему, позволяющую лучше адаптироваться к данной среде обитания. Поскольку я разговаривала с Уэсли с младенчества, пока развивался слуховой участок коры его мозга, мне кажется, он сначала установил связь между действиями и словами, а затем – между действиями и определенными комбинациями слов, такими как «пора спать».